До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать - Тимур Литовченко

"Трагически погибла на восемнадцатом году жизни. Прости меня, доченька, родная моя голубка, что не смогла тебя спасти от зверя отца."

На обратной стороне была еще одна надпись:

"Закатилось навеки мое ясное солнышко."

- Ее мама ВСЮ СЕБЯ вложила в памятник. Это и правда единственное, что ей осталось,- заметила Соня. Юра запомнил кое-что о своем тезке, четырехлетнем Юрочке Мойсеенко, чью могилку венчал крытый серебрянкой стальной крест. Как-то сразу врезалась в память фотография миленького маленького мальчика в капоре, имя "Акимцев Сашенька" и эпитафия:

"Ребенок для родных не умирает, он вместе с ними жить перестает."

Когда они проплывали над почти сравнявшейся с землей могилой человека, о котором крохотная табличка на низеньком, почти ушедшем в землю кресте сообщала лишь, что он

ПАЗЮРА

(по поводу чего Соня заметила: "Вот это просто и со вкусом! Как "Люсьен" и "Эстер" в романе"), юноша был уже невыразимо подавлен громадным количеством разнообразнейших трагических судеб, которые, как оказалось, десятилетиями копились на клочке земли, зажатом между самыми заурядными дорогами, садами и огородами... и были совершенно ему неизвестны. Более того - НЕПОДОЗРЕВАЕМЫ. Но дальше дело пошло значительно хуже. Соня повернула в гору и повлекла его на еврейские участки. В глазах зарябило от непривычных надписей на идиш, да и могилки по большей части смахивали на маленькие крепости: бетонные и нешлифованные базальтовые прямоугольники на земле вместо цветников, на маленьком основательном памятнике (очень напоминавшем то ли нелепый сугробик засохшего по нерадивости строителей раствора, то ли башенку броневика) - крошечное "ласточкино гнездо" с горсткой земли и двумя-тремя цветочками. Впрочем, Юра быстро понял причину столь странной тяжелой архитектуры: более "человеческие" памятники почти без исключения оказались в плачевном состоянии, тогда как с "маленькой крепости" не удалось бы сбить ни табличку, ни фотографию (которой там не было), ни разворотить цветник. Разве что краской облить можно было "башню броневика", плюнуть или справить на нее нужду, зато против лома или кувалды она бы в любом случае выстояла. Но вот когда Юра готов был ПРОВАЛИТЬСЯ СКВОЗЬ ЗЕМЛЮ, так это перед грубо оштукатуренным домиком, за зарешетченным окошком которого (точно в тюрьме) покоился некто Винницкий В. Я., живший с 1883 по 1956 годы. И все потому, что одну из стенок "мазанки" изуродовала кривая неграмотная надпись, сделанная масляной краской и увенчанная шестиконечной звездой:

МОЙША САРА И РАХИЛЬ УБЕРАЙСЯ В ИЗРАИЛЬ

- С-св-волочи. С-скоты. Г-гады. Уб-блюдки. Юноше показалось на миг, что сегодня ДЕНЬ ОТКРЫТИЯ НОВОЙ СОНИ: если около своего дома он впервые наблюдал ее гнев, то сейчас впервые слышал, как она ругалась. Точно тяжелые камни, слова срывались с ее губ и грузно падали ПРЯМО НА СЕРДЦЕ ЮРЫ. И в его помутившемся от стыда неизвестно за кого и за что рассудке возникла дикая мысль: жаль, что он... НЕ ТАКОЙ ЖЕ, как Соня. Белая неровная стена склепа с проклятой надписью словно бы встала между ними, хоть и оставалась на месте. И он сказал то, что ВДРУГ ПОСЧИТАЛ ОБЯЗАТЕЛЬНЫМ сказать, что просто НЕЛЬЗЯ БЫЛО НЕ СКАЗАТЬ: - Соня, ты... извини меня... ЗА ЭТО. Конечно, нелепо было просить прощения за то, чего не совершал. - При чем здесь ты! - с болью в голосе воскликнула девушка даже не обернувшись. Ее светящиеся руки двигались вдоль букв, как будто желая стереть их. - Ты не такой. И вообще У НАС ведь нет национальностей. Выручил их рев баяна. Юре и прежде чудилась тихая музыка и голоса, однако он не решался просить девушку прервать "экскурсию". Теперь же Соня сама обрадовалась возможности отвлечься от оскверненной могилы и сказала довольно бодро: - А, все равно туполобые подонки были, есть и будут. Нечего думать о них хотя бы в Духов день. Пошли к своим. И плавно заскользила под гору между памятниками-броневиками и каменными "деревьями" с полированными сучьями. Юноша поспешил следом. Справа показался военный участок со стандартными надгробьями "от исполкома". Немного повыше братских могил, похожих на траншеи с каменными блиндажиками, у самой дороги возвышалась плита полированного красного гранита, воздвигнутая (как гласила надпись) мамой в честь "единственного чада Величковского Федора Федоровича, двадцатичетырехлетнего моряка", "трагически погибшего в Севастополе". И тут же, прямо на цветнике (что, впрочем, нисколько не вредило красивым ухоженным цветочкам) расположидась компания старых знакомых. Прозрачный босой Чубик в простреленной тельняшке оперся подбородком на шикарный баян и сидел, меланхолически глядя вдаль. Иногда он начинал дремать; тогда руки его опускались, мех инструмента разъезжался в стороны, и баян дико взревывал. Под правой рукой Чубика находился стакан прозрачной жидкости, накрытый куском хлеба с солью, горсть конфет "Старт", пара сморщенных яблок и полпачки галетного печенья. Напротив матроса сидела задумчивая Мышка. Миша вытянулся на земле, положив голову на колени девицы. Именно он выглядел наиболее необычно: НЕПРОЗРАЧНЫЙ, как Соня, вместо больничной пижамы - расстегнутая до солнечного сплетения белая рубаха и умопомрачительного покроя белые брюки, легкие парусиновые туфли сменили стоптанные тапочки. И тело его было не голубым, а скорее БЕЛО-ГОЛУБЫМ. Однако самое странное заключалось совсем в другом. Гитарист развлекал компанию не едкими куплетами о ненавистной ему кукурузе, не "Окурочком", с которого не сводили глаз "жену задушивший Копалин" и "печальный один педераст", не "Гаремом, где нежится султан" и не историей об изменщике и "подлом нахале", облаченном в "самый модный сюртук", которому обманутая врачиха вырвала в отместку "четыре здоровые зуба" вместо одного больного. И даже не печальной балладой о Маруське "з енституту", которая вонзила себе в грудь "шешнадцать столовых ножей", которую затем "в крематорий привезли", и чей "хладный труп" "за счет государства сожгли". Отнюдь. Шевеля парусиновыми туфлями в такт музыке, нежно перебирая струны Миша задушевно и тихо пел НЕЧТО СОВЕРШЕННО ЛИРИЧЕСКОЕ:

- В городе погасли фонари, а-а, На асфальте шелест шин. Милая, ты на меня смотри-и, а-а, А не на других муш-ши-ин, Милая, ты на меня смотри-и, а-а, А не на других муш-шин. Обрати вниманье на луну, а-а. Вот она среди ветвей. А в таком таинственном саду-у, а-а, Тянет трели со-ло-ве-ей. А в таком таинственном саду-у, а-а, Тянет трели со-ло-ве-ей.

Соню и Юру заметила раньше всех Мышка. Она подскочила, замахала руками и позвала: - Эге-гей, пусюнчик! Соня! Давай к нам! Взревел баян, и Чубик уставился на приближающуюся парочку совершенно пьяными посоловелыми глазами. Тут и Миша, чья голова соскользнула с колен девицы, перестал петь, гостеприимно повел рукой и предложил РАСПОЛАГАТЬСЯ и чувствовать себя КАК ДОМА. - А... разве можно сидеть? - недоверчиво протянул Юра, вспоминая с содроганием, как он ТОРЧАЛ ИЗ ПОЛА за спиной у мамы. - Конечно можно. Ты просто ДУМАЙ о том, что сидишь, а не о том, что ПРОВАЛИВАЕШЬСЯ ВНИЗ. Впрочем, Соня уже опустилась на корточки возле Мышки. Последовав совету гитариста, Юра обнаружил, что сидеть действительно можно и устроился между девушкой и Чубиком, НАСЛАЖДАЯСЬ ОБРЕТЕННОЙ ПОД НОГАМИ ТВЕРДОЙ ПОЧВОЙ. Летать и проходить сквозь стены конечно ново и занятно, но... ЗЫБКО как-то. Матрос улыбнулся, хлопнул юношу по плечу, показал на стакан и рявкнул: - Пей!!! Юра растерялся и промямлил: - Я не пью... не пил то есть ни разу... В ЖИЗНИ,- потом сообразил, что взять в руки стакан ВООБЩЕ НЕВОЗМОЖНО и добавил: - И так нельзя. В ответ грянул дружный хохот. Кончики усов Чубика встопорщились и подрагивали. Мышка утирала СУХИЕ глаза уголком косынки. Полупрозрачная Мишина гитара странно резонировала, усиливая смех парня. - Ну ладно, ладно. Надо же когда-нибудь начинать,- сказал успокоившийся наконец гитарист.- Ты уже сидишь? Сидишь. Тебе плохо не посоветуют, верно? С водкой точно так, как и с этим. ПРЕДСТАВЬ, что нюхаешь, пьешь. Это здорово, честное слово. Последнюю фразу он пробормотал довольно невнятно, так что получилось: "Эт`здорово, чесслово." Чубик НАПОЛНИЛСЯ СИНЕВОЙ, отпустил взревевший баян, лихо подкрутил усы и крякнул. - А-а-а-ах, ШЕБ Я ТАК ЖИЛ! (Новый взрыв хохота.) Хорошая водочка! Он шепелявил сегодня так мягко, точно срывавшиеся с языка слова были пузырящейся газированной шипучкой. - Ты уже по макушку нализался,- пристыдила матроса девица. - НАЛИЛСЯ по макушку,- уточнил Чубик, клюнув носом.- И иду ко дну, как крейскр "Варяг". После этих слов матрос заиграл "Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает". - Я вижу, вы помирились,- осторожно сказала Соня, которая явно не одобряла поведение гуляк. Миша вопросительно взглянул на матроса. Тот прищурился, покачал головой и нехотя заговорил: - Н-ну, товарищ Сталин величайший вождь, кто бы что ни говорил... Гитарист ПОДАВИЛ ВЗДОХ. - ...но с другой стороны и Миша парень замечательный, и ше б я без него делал, не знаю. Инструмент он мне организовал просто превосходный,- Чубик погладил баян.- Эй, Миша, давай сбацаем ту, ше ты меня научил. РЫБАЧКУ СОНЮ. Матрос хитро посмотрел на девушку. Она вздохнула и отвернулась. Юра подвинулся поближе к ней и робко расправил плечи. - Не-а. Отказываюсь,- ответил гитарист. - Сал-лага ты все же,- с сожалением констатировал Чубик.- Хоть и замечательный парень, а салага. Не то ше вот Федя Величковский! (Величественный жест в сторону гранитного памятника, сопровождаемый ревом баяна.) Его и помянуть приходят как положено человеку, и выпить приносят. Ше тут скажешь за Федю? ЗЕМЛЯК-МОРЯК, одно слово! - Так он ведь в Киеве родился, в Севастополе погиб. А ты вроде как из Одессы,- заметила Мышка. - А, много вы за меня знаете! - вспылил матрос.- Сирота я, вот. Сколько себя помню, по Крыму шатался. Севастополь, Одесса, Феодосия, Керчь, Новороссийск - везде был и все Черное море исходил. Яша Чубик ОТОВСЮДУ - И НИОТКУДА. И Федя земляк, потому ше я и с Севастополя; и в Киеве тоже был, за это я говорил когда-то, как меня с моря списали и в Днепровскую флотилию направили. Так и шлепнули меня ФРИЦЫ сухопутной крысой. - Почему сухопутной! Моряки и по рекам плавают,- решился вставить замечание Юра. Чубик смерял его презрительным взглядом и процедил: - Молчал бы, дважды сал-лага паршивая! Моряки не плавают, а ХОДЯТ, и не по рекам, а ПО МОРЮ. А речник - тьфу, а не моряк! Речник - все равно ше сухопутный. Мне партия сказала идти, я и пошел. Он насупился, уставился на стакан с водкой и стал тихонько наигрывать "Раскинулось море широко". - А где сам... хозяин? - поинтересовался Юра, косясь на портрет Федора Величковского. - Мало ли! Думаешь, ему не хочется побродить по земле? Миша блаженствовал. Руки гитариста гладили струны так же бережно и любовно. как Мышкины ладони гладили его волосы. В глазах застыло совершенно отрешенное выражение. - А ничего, что вы его водку нюхаете? - спросил Юра, остро ощутивший вдруг какую-то свою НЕУМЕСТНОСТЬ в этой компании. Юноше пришло в голову, что Миша и Мышка ЗАНЯТЫ ДРУГ ДРУГОМ, матрос совершенно пьян и потому не мешает им, Соня... еще туда-сюда, все же старая знакомая Чубика... но вот он лишний, как ни верти! - Федя не обидится,- уверенно сказала девица.- Какой водке убыток, если ее нюхают? Это как показать парню ножки ДО НЕЛЬЗЯ, а последняя сопливая шалава знает, что за показ денег не берут. И вообще Федя Величковский не куреневский жмот, как некоторые. Юра попытался сказать Мышке что-нибудь резкое (пусть знает, как обзываться жмотом!), но Чубик заорал: - Ах, Федя, Федя, тельняха-парень, душа-человек! - и довольно мелодично пробасил: