Кролик разбогател - Джон Апдайк

Теперь все принимаются его упрашивать.

— Да ну же, Гарри, не вредничайте, — говорит Баддина девчонка.

Она уже называет его по имени, значит, придется и ему выяснить, как ее зовут. Гретхен, Джинджер. Может, это и не прыщи у нее на ногах, а аллергическая сыпь от шоколада или от сумаха. Вид у нее как у аллергика — щеки втянуты, точно ей трудно дышать. Недостатки — их всегда несколько.

— Так вот, этого доктора, — снисходит Гарри и продолжает рассказ, — потащили в суд за то, что он на поле для гольфа убил клюшкой гуся.

— Какой именно клюшкой? — спрашивает Ронни.

— Я знал, что ты задашь этот вопрос, — говорит Гарри. — А не ты, так какой-нибудь другой остолоп.

— По-моему, в него угодил ком песка, — говорит Бадди, — прямо в горло. Голова так и отлетела.

— У клюшки ручка слишком короткая, — возражает Ронни. Он прищуривается, словно измеряя расстояние. — Я бы сказал, клюшка должна была бы быть длиной в пятерку или даже четверку. Эй, Гарри, помнишь тот удар, когда я послал мяч в пятнадцатую лунку с другого края той песчаной ловушки?

— Ты подтолкнул его, — говорит Гарри.

— Что?

— Я видел, как ты его подтолкнул, чтоб потом хвастануть.

— Давай напрямик. Значит, ты говоришь, я сжульничал?

— Ну, что-то в этом роде.

— Расскажи же нам, как все было, Гарри, — говорит Уэбб Мэркетт, закуривая новую сигарету, чтобы подчеркнуть свое долготерпение.

Джинджер ушла за мячами. А Тельма Гаррисон наставила на него свои огромные темные солнечные очки, и это отвлекает.

— Так вот, доктор оправдывался якобы тем, что тяжело ранил гуся мячом и потом из милосердия вынужден был его прикончить. Затем диктор — и не диктор, а дикторша — в тот момент мне это показалось забавным...

— Подожди-ка минуту, лапочка, я что-то не понимаю, — говорит Дженис. — Ты хочешь сказать, что тот тип бросил мяч в гуся?

— О Господи, — вырывается у Гарри, — до чего же я жалею, что вообще это затеял! Поехали домой.

— Нет, расскажи, — настаивает Дженис, запаниковав.

— Никакой мяч он в гуся не бросал, просто гусь оказался на поле, по всей вероятности, около пруда, и малый махнул по мячу или что-то в этом роде...

Безымянная девчонка Бадди обводит всех взглядом и своим деланно детским голоском спрашивает:

— А гусям разве разрешается ходить по полю для гольфа? То есть, может, я задаю глупый вопрос, но Бадди — первый игрок в гольф, с которым я встречаюсь...

— Вы называете его игроком в гольф? — прерывает Ронни.

— А я читал где-то, что на Аляске по одному полю для гольфа бродили олени. А может, это было в Швеции.

— А я слышал, что в Мэне по полям для гольфа ходят лоси, — говорит Уэбб Мэркетт. Клонящееся к закату солнце зажигает искорки в его мохнатых бровях. Вид у него грустный. Может, это тоже от выпитого, так как он продолжает: — Интересно, почему мы ни разу не слышали ни об одном шведском игроке в гольф? Вот про Бьерна Борга, теннисиста, слышим и про этого лыжника — Стенмарка.

Кролик решает тут встрять:

— Вот дикторша и говорит: «Так он прикончил гуся из сострадания или совершил гнуснейшее убийство?»

— Ого! — вырывается у кого-то.

— Может, было бы лучше, — размышляет вслух Ронни, — ударить по гусю из-под левой ноги.

— Никто же не слышал, с какого расстояния он ударил, — говорит Гарри.

— Я слышала, — произносит Тельма Гаррисон.

— Мы все слышали, — говорит Бадди. — И меня крайне огорчает, — продолжает он, и лицо у него становится таким суровым в очках в стальной оправе, что женщины сначала воспринимают все всерьез, — что никто тут — я отвечаю за свои слова: никто — не выказал сочувствия гусю.

— Кое-кто так посочувствовал, что игрока потащили в суд, — говорит Уэбб Мэркетт.

— Я вижу, что нахожусь среди людей, — жалобно заявляет Бадди, — которые изображают из себя либералов, людей свободомыслящих, а на самом деле выступают против гуся.

— Это кто — я, что ли? — восклицает Ронни пронзительно высоким голосом, подражая гусиному крику.

Кролик терпеть не может подобный юмор, но остальным, включая женщин, это вроде нравится.

Синди, вся в сверкающих каплях воды, возвращается из бассейна. Остановившись перед ними, она одергивает слегка съехавший набок купальный костюм и краснеет, видя, что они смеются.

— Вы говорите обо мне? — Маленький крестик сверкает под впадинкой у ее горла. Ноги на плитках, устилающих края бассейна, выглядят бледными. Странно, что ступни у нее не загорели.

Уэбб сбоку обхватывает жену за широкие бедра:

— Нет, лапочка, Гарри рассказывает нам сказку про белого гуся.

— Расскажи мне, Гарри.

— Не сейчас. Она никому не понравилась. Уэбб тебе расскажет.

Крошка Сандра в зеленой с белым форме подходит к ним:

— Миссис Энгстром!

Гарри чуть не хватила кондрашка — точно из могилы вытащили его мать.

— Да? — деловито восклицает Дженис.

— Ваша матушка на проводе.

— О Боже, что там еще? — Дженис поднимается, ее слегка бросает в сторону, но она берет себя в руки. Снимает полотенце со спинки кресла и обматывается им, чтобы не идти в клуб мимо десятков людей в одном купальном костюме. — Что там могло случиться, как ты думаешь? — спрашивает она Гарри.

Он пожимает плечами:

— Может, она хочет узнать, какая копченая колбаса будет у нас на ужин.

Он таки уколол ее — и при всех. Гарри становится стыдно, тем более когда он вспоминает, как Уэбб обнял Синди за бедра. Эта компания, дай ей волю, способна разрушить любой брак. А он не хочет выглядеть глупо-сентиментальным.

Дженис вызывающе бросает ему:

— Золотко, ты не мог бы заказать мне еще одну водку с тоником, пока я хожу?

— Нет. — И, смягчаясь, добавляет: — Я подумаю.

Но на компанию уже повеяло холодком.

Мэркетты посовещались и решили, что пора ехать: с их ребенком осталась тринадцатилетняя соседка — девочка. То же солнце, что зажигало искорки в бровях Уэбба, высвечивает сейчас крохотные волоски, вставшие дыбом на покрытых гусиной кожей ляжках Синди. Не трудясь прикрыться полотенцем, она не спеша направляется в дамскую раздевалку — бледные ноги оставляют на серых плитках черные следы. Стойте, стойте, сегодня же воскресенье, уик-энд еще не кончился, в стакане есть еще золотистая влага. На прозрачной крышке стола среди кресел из металлических прутьев стаканы оставили призрачный циферблат из кружков, который высветило сейчас закатное солнце. Что, интересно, понадобилось матери Дженис? Она звонит из сумрачного старого мира, который так хорошо знаком Гарри, но который ему хочется похоронить. — мира, где люди ходят всегда одетые, где не проветриваются гостиные, где стоят ведра с углем и в узких домах зловредно спущены жалюзи, где тяжкий труд фермеров и заводских рабочих, словно две большие тучи, придавил землю и город. А здесь чистеньким детишкам, дрожащим от резкого перехода из воды в более разреженную среду, мамы протягивают полотенца. Полотенце Синди висит на ее пустом кресле. Вот стать бы полотенцем Синди и чтобы она села на тебя — при этой мысли у Гарри пересыхает во рту!.. Уткнуться носом в ее промежность и высунуть как можно дальше язык. Вот уж там никаких прыщей. Рай, да и только!.. Он поднимает взгляд и видит, что косматая гора еще больше закрыла солнце, хотя кресла по-прежнему отбрасывают длинные тени, превращая землю в ромбовидную шахматную доску. Бадди Инглфингер говорит Уэббу Мэркетту тихо, злобно, без малейшей иронии:

— Ты себя как-нибудь спроси, кому выгодна инфляция. Она выгодна людям, которые увязли в долгах, неудачникам нашего общества. Выгодна правительству, потому что оно получает больше налогами, не повышая их. А кому это невыгодно? Человеку с деньгами в кармане, человеку, который платит по своим счетам. Вот почему, — тут голос Бадди опускается до заговорщического шипения, — этот человек исчезает с лица земли, как индейцы. Ну зачем мне работать, — спрашивает он Уэбба, — если у меня из кармана выкачивают деньги для тех, кто ничего не делает?

А Гарри мысленно бредет по хребту горы, откуда вверх, словно пар, поднимаются облака. Такое впечатление, что гора Пемаквид движется, рассекая летнее небо и солнце, а бассейн теперь уже весь в тени. Тельма весело объявляет приятельнице Бадди:

— Астрология, гадание по руке, психиатрия — я за все это. За все, что помогает жить.

А Гарри думает о своих родителях. Надо было им вступить в какой-нибудь клуб. А то жили как на войне: мама сражалась с соседками, папа и его профсоюз ненавидели владельцев типографии, где он всю жизнь гнул спину, оба презирали тех немногих родственников, которые пытались поддержать с ними связь, все четверо — папа, и мама, и Хасси, и Мим — забаррикадировались от всего света и винили каждого, кто пытался из этой крепости протянуть руку в поисках друга. Никому не доверяй! Энди Меллон не доверяет, я тоже. Милый папка! Так он и не вылез из нужды. А Кролик наслаждается, он вознесся над этим старым, сохранившимся лишь в воспоминаниях миром, — разбогатевший, успокоившийся.