Необъяснимая история - Йозеф Шкворецкий

Когда в 1987 году я обнаружил заведение герра Райманна, это была антикварная лавка только по названию. В то время владельцу было восемьдесят девять лет (вскоре он умер), и его магазинчик более всего походил на то, что в Америке называют лавкой старьевщика: нагромождение старой, ломаной и, по всей видимости, никчемной мебели, помятые духовые инструменты и скрипки без струн, пыльные смокинги и прочий плесневелый хлам. И тем не менее среди этого хлама меня ждала поразительная находка: полный и исключительно редкий, изготовленный в середине восемнадцатого века набор фигурок римских легионеров, разбитых в Тевтобургском лесу херусками под командованием Арминия. Естественно, эта находка вдохновила меня потратить целый день на обшаривание заведения герра Райманна в надежде на новые подобные чудеса. И когда я наконец решил сдаться, то наткнулся на нечто любопытное. Стены магазинчика были увешаны поблекшими плакатами и шелудивыми рогатыми трофеями, накопившимися за несколько поколений охотников на оленей, но по какой-то причине мое внимание привлекло нечто в черной рамке, рисунок или, быть может, диплом — трудно было понять из-за наслоений пыли и грязи. Подойдя поближе, я потер стекло носовым платком, пока не смог разглядеть, что находится за ним. Не диплом, но и не рисунок: скорее старинный рукописный текст, к тому же не готическим шрифтом. Из классиков античности, которых я читал в школьные годы, я еще помню достаточно, чтобы узнать латынь, но, к сожалению, мои труды с носовым платком привели лишь к тому, что местами открылись одно слово или часть фразы.

Я спросил у почтенного владельца, где он приобрел этот документ, который вполне может оказаться мне интересен. Придвинувшись к рамке, он вгляделся в нее через очки с толстыми стеклами, а потом сказал:

— Один малый мне это продал, не помню его имени. Это было много лет назад. Еще до Стены. Борода была во все лицо. — Указательным пальцем герр Райманн провел себя по подбородку и скулам, изображая шкиперскую бородку продавца. — У меня еще один есть, в задней комнате. Их было три, но на одном стекло разбилось, и когда я убирал осколки, зазвонил телефон, поэтому я положил на рамку сигару — я тогда еще курил сигары — и пошел в магазин, где стоит телефон. К тому времени, когда я вернулся, сигара успела скатиться с рамки и бумага загорелась. Ну, огонь я затушил водой из чайника, но от листка остались лишь обгорелые клочья. Я их выбросил.

В то время я еще не знал, какой великой потерей обернется его неаккуратность, но уже не сомневался, что утрата немалая.

— Вы прочли, что там было написано? — спросил я его.

— Нет, господин. Оно было по-латыни. Я когда-то сносно знал латынь, но с тех пор как меня хватил удар, она словно бы выветрилась у меня из головы. Мне сказали, такое бывает сплошь и рядом. Ну, со мной это точно стряслось.

Когда я спросил, можно ли посмотреть на другой фрагмент текста, владелец магазина исчез в задней комнате и некоторое время спустя, шаркая, вернулся с искомым предметом. Этот был в еще худшем состоянии, чем висевший на стене. Стекло заросло пылью, было засижено мухами, на него пролили что-то липкое и маслянистое — смазку, наверное. Стерев что мог, я увидел, как ясно проступило слово, определенно латинское: castra.[123]

— Сколько? — поинтересовался я.

Он назвал сумму в каких-то сто марок за набор разгромленных легионеров. Очевидно, он давно уже утратил чутье в назначении цены. Потом ненадолго задумался и добавил:

— Двадцать марок. За оба.

Заплатив, я с римскими солдатами в портфеле и двумя вставленными в рамку документами под мышкой подозвал такси и поехал домой.

Позднее, когда я готовился извлечь их из рамок, чтобы рассмотреть поближе, меня ожидал приятный сюрприз. На оборотной стороне обоих документов печатными буквам карандашом стояло:

Герр Шеллендорф не потрудился поставить номер дома, и я понятия не имел, где находится эта Шлумпенгассе. Но я был в приподнятом настроении от удачи, что нашел миниатюрных римских воинов, и ни минуты не сомневался, что, если Гельмут Шеллендорф еще жив, я его найду. Как только я извлек документы из рамок, то сразу попытался прочесть текст. Однако мне удалось только заново убедиться в том, что, хотя меня пока еще не «хватил удар», латынь я забыл основательно. Подумать только, ведь когда-то я был лучшим учеником профессора Альтхаммер!

Несколько фраз, которые мне удалось расшифровать, позволяли предположить, что это рассказ о каком-то военном столкновении и что цифры в конце рукописи, по всей видимости, — дата документа: CCCMLXXXIV, т. е. 784 год. Я был поражен, впервые осознав, что документу больше тысячи лет. Присмотревшись внимательнее, я не без труда разобрал буквы A.U.C. Минуту спустя из глубин памяти об уроках латыни очаровательной преподавательницы всплыли и предстали перед моим мысленным взором слова AB URBE CONDITA. С основания города.

Не 784 год нашей эры. Текст был датирован согласно римскому календарю, отсчитывающему годы с основания Рима в 753 г. до н. э. Если она подлинная, рукопись была написана в 31 году н. э. Ей почти две тысячи лет!

По спине у меня пробежала дрожь возбуждения. Я вспомнил, как слышал где-то, что некоторые используемые в Древнем Риме чернила могли сохраняться веками, если писали ими на свитках из высококачественного папируса. Возбуждение постепенно сменилось ликованием, когда я начал подозревать, что за жалкие двадцать марок, возможно, приобрел бесценное сокровище. И лишь тогда мне пришло в голову, какой огромный урон нанес трясущийся герр Райманн, когда легкомысленно сжег третий документ.

Я осторожно вернул свитки под стекло, которое защищало их последние лет пятьдесят, надежно завернул в плотную коричневую бумагу и убрал в чемодан. Потом поехал в Дюссельдорф повидаться с доктором филологических наук, профессором Евой Альтхаммер.

Она жила на дальней окраине, в очаровательном коттедже, который много лет назад построил для нее покойный супруг, попечитель школы Альфред Альтхаммер. Внутри коттеджа, уцелевшего в бомбежках Второй мировой, было так же приятно, как мне помнилось по тем дням, когда я навещал преподавательницу под предлогом столь необходимого мне руководства в переводе шести элегий Лигдама из третьей книги Альбия Тибулла. Боготворимая мной профессор страстно верила, что на самом деле стихотворения вышли из-под пера самого Тибулла. Для меня перевод был внеклассными «усилиями любви» не столько к поэту, сколько к его почитательнице. Как это ни печально, меня призвали в армию до того, как я закончил свой труд, и к элегиям Лигдама я больше не возвращался, даже без помощи инсульта основательно позабыв этот прекрасный мертвый язык. Но я не забыл сочного голоса профессора, которая вслух читала восторженной аудитории семнадцатилетних мальчишек (несколько адаптированные) стихи Овидия, воспевавшие занятие, которое до него никто не воспринимал как искусство.

Разумеется, если у меня из головы этот чудесный, уже не существующий язык выветрился, с профессором такого не случилось.

Она приветствовала меня на пороге своего увитого виноградом домика, стройная, лишь с намеком на сутулость, поразительно подтянутая и энергичная для своих девяноста двух лет. В последний раз я навещал ее, когда ей исполнилось девяносто, и с тех пор она нисколько не изменилась. И я этому не удивлялся. Я всегда полагал, что люди, которые доживают до столь преклонного возраста, от Бога наделены нерушимым здоровьем, поэтому смерть вынуждена подкрадываться к ним исподтишка: они погибают в автокатастрофе или отравившись испорченной устрицей.

— А, Руди! Здравствуйте, мой мальчик! Святые небеса, неужели вы сдержали обещание?

На встрече по случаю ее девяностолетия, где собрались все ее оставшиеся в живых ученики (увы, нас было очень мало, если не считать девочек), она вспомнила мои попытки переводить Лигдама. Я опрометчиво пообещал закончить работу. И действительно попытался, но поскольку не смог найти перевода в библиотеке и уже давно потерял собственный подстрочник, нисколько не продвинулся.

— Извините, профессор, нет. То есть я собирался, но по чистой случайности наткнулся на нечто гораздо более притягательное — если вы меня простите, — чем Лигдам.

В ответ она кивнула с легким упреком и пригласила меня в дом. Опустившись на великолепно сохранившееся бидемайеровское канапе, она жестом велела мне занять мое старое место на маленьком диванчике эпохи одного из Людовиков. Я же, извиняясь, продолжал:

— Понимаю, вы можете счесть это предательством по отношению к нашему прошлому проекту. Но вы, наверное, согласитесь, что то, что я отыскал в берлинском антикварном магазинчике, или исключительно хорошо сработанная и тщательная подделка, или уникальная находка. Латинская рукопись первого века нашей эры.