Граждане - Казимеж Брандыс

Збоинский от восторга даже причмокнул.

— И весь год никто об этом не знал, понимаешь? — добавил Антек.

Свенцкий, который все время делал вид, что не слушает, сказал вдруг голосом чревовещателя:

— Баобаб взял с Витека слово, что тот никому об этом не заикнется. И только тетка Лучинского проболталась директору.

Все с удивлением посмотрели на Свенцкого, а он кашлянул и повернулся к ним спиной.

— Никто из вас не знает его так давно, как я, — промолвил через минуту Вейс. Он пощипывал темный пушок над верхней губой, как всегда, когда начинал говорить о себе.

— Я тогда в первый раз после войны пошел в школу. Это был сентябрь сорок пятого года. Мне было десять лет и во время оккупации я стал очень… нервным. В тот первый день, когда окончились уроки, я заперся в уборной и ждал, пока все уйдут. Когда в школе стало тихо, я вышел, но на улице меня опять одолел страх. Я стоял у ворот с ранцем на спине и шагу не смел сделать. Вдруг кто-то спрашивает, почему я не иду домой. Смотрю — стоит предо мной высокий мужчина в очках и смотрит как-то странно. Я хотел убежать, но он загородил дорогу и спросил, как меня зовут. Я отвечаю: «Юзеф Вейс». Он головой кивнул, серьезно так, без усмешки: «Очень приятно. А я Ежи Моравецкий». Подал мне руку, а потом говорит: «Хочешь мороженого? На Торговой есть кафе, я тебе закажу большую порцию и потолкуем». Наша школа была тогда на Зомбковской. Он купил мне две порции сливочного и, когда я с ними управился, спросил, живы ли мои родители. Я рассказал, что мать жива, а отца убили гитлеровцы и последний год мы прятались в тайнике над хлевом. Он снял очки и долго вытирал их платком, потом спрашивает: «А ты еще и теперь боишься?» Я сказал: «Боюсь» — и, кажется, заплакал. «Больше бояться нечего. Даю тебе честное слово, что никто тебя не обидит». Вытер мне нос своим платком и добавил: «Ты мне верь: Гитлера уже черти взяли, а в Польше теперь правят хорошие люди!» И я ему поверил…

А на другой день я узнал, что меня переводят в «А», где он был классным наставником, — тихо закончил Вейс. — И с тех пор я перестал бояться.

Мальчики слушали его с сосредоточенным вниманием. Свенцкий подозрительно шмыгал носом.

— Вот какой человек! — задумчиво сказал Збоинский. — Но почему все-таки он сегодня не хотел говорить с нами по-настоящему? Чердак у него не в порядке, что ли?

— Он чем-то расстроен, — вздохнул Вейс. — Как только он вошел, я сразу почувствовал, что сегодня он сам не свой. Он даже не сказал мне ничего насчет моего реферата.

— В самом деле? — с интересом переспросил Свенцкий. — Ничего не сказал о реферате?

— Ни слова.

— Странно! Ведь он обещал сегодня говорить о нем!

— А никогда еще не бывало, чтобы он не сдержал слова! — Збоинский энергично потряс головой.

— Верно, — подтвердил Кузьнар. — В этом отношении на него можно положиться.

Он встал со скамьи и смотрел на товарищей, морща лоб.

— Все-таки нам нельзя на попятный. — Он пожал плечами. — Одно дело — Моравецкий, другое — Дзялынец. Как думаешь, Стефан?

— Я уже свое сказал, — прогнусавил Свенцкий. — Дзялынцу верить нельзя. Голову даю на отсечение, что он… Ну, да вы сами знаете.

— У нас нет никаких доказательств, — возразил Антек.

Свенцкий рассмеялся.

— Революция — не судебный процесс. Когда его припрут к стенке, он сам себя выдаст.

— Или еще ловчее замаскируется.

— Не надолго, сын мой. Враг должен действовать, и в конце концов его выводят на чистую воду. Мы не можем смолчать еще и потому, что Тыборович, Кнаке и вся их компания будут после этого считать зетемповцев пустомелями и обманщиками.

— Баобаб будет против нас, — заметил Збоинский. — Может, не надо было нам ввязываться? — Он опасливо покосился на Антека, проверяя, не сказал ли глупость.

— Что если бы твой старик так рассуждал, как ты! — Свенцкий даже затрясся, говоря это.

Отец Лешека Збоинского, член фабричного комитета фабрики имени Сверчевского, бывшей Герляха, был старый участник рабочего движения и член КПП[10].

— Значит, будем стоять за наше предложение? — сказал Кузьнар.

Збоинский махнул рукой. Вейс молчал. Свенцкий ядовито усмехался. Со стороны Багатели подходила рота кадетов под командой молоденького поручика в шапке с алым околышем. В последнем ряду маршировали четыре мальца в длинных штанах, с трудом поспевая за остальными.

Школьники встали и смотрели на них с тротуара, обмениваясь авторитетными замечаниями. А кадеты тоже поглядывали на них из-под козырьков.

— Здорόво! — крикнул Збоинский, узнав в предпоследнем ряду своего двоюродного брата, Стася Гурку, сына передовика труда с варшавской электростанции. — Приходи в субботу! У меня два билета в «Палладиум».

Гурка кивнул, продолжая печатать шаг.

— Опять был налет на Пхеньян, — сказал Кузьнар, раскрыв газету, когда они снова уселись. — Бомбы замедленного действия… Сотни жертв — женщины и дети.

— Расплатятся они за все! — проворчал Збоинский.

Заговорили о войне в Корее и о переговорах, застрявших на мертвой точке. Вдруг Свенцкий выпучил глаза и подтолкнул локтем Вейса. Все замолчали, буравя презрительными взглядами Олека Тараса, который шел к ним и уже издали махал рукой.

— Проводил уже Басю, — мрачно бросил Збоинский.

— И, должно быть, думает, что мы ему завидуем, — Свенцкий опять разозлился.

— Свинья! Вечно он подводит нас.

— Давайте сделаем вид, что мы его не замечаем.

— Пусть выступит с самокритикой на собрании ячейки!

— Балалайка!

— Фатишка несчастный!

Тарас, мускулистый голубоглазый блондин, встретил четыре пары холодных и полных презрения глаз, смотревших как бы сквозь него в даль Аллеи.

— Здорово! — воскликнул он, улыбаясь с самым невинным видом. — Ну, как? Проработали Баобаба?

Он присел на край скамейки и, зажав портфель между ног, достал карманный гребешок, чтобы поправить свою и без того безупречную прическу.

— Тебя будем прорабатывать, — сказал с холодной вежливостью Збоинский, отодвигаясь от него.

— За что? — удивился Тарас, широко раскрывая глаза.

— За то, что ты — антиобщественная скотина, — пояснил Свенцкий.

— Разложившийся циник! — добавил Збоинский, недавно прочитавший где-то это выражение.

— Как ты мог смыться, Олек? — сказал Вейс. — Ведь ты же знал, что мы решили сегодня говорить с Моравецким.

— И даже не счел нужным оправдаться, — подытожил Кузьнар.

— Он живет одной любовью, — фыркнул Свенцкий. — «О, помнишь ли ночь в Закопаном?»

— Хелло, бой! — радостно пропищал Збоинский. — Как вам нравится кока-кола?

Тарас с достоинством выслушал все и сказал, наивно моргая ресницами:

— А я думал, что вы хотите в воскресенье идти на матч. Играет команда ЦВСК[11] против лодзинской команды «Текстильщик».

Настало гробовое молчание.

— При чем тут матч? — пробормотал через минуту Збоинский, с учтивым безразличием подняв левую бровь.

— Как при чем? — поразился Тарас. — Ведь я же вам говорил, что отец Баси служит в Комитете физкультуры.

— Гм… — буркнул Кузьнар встрепенувшись. — Ну и что?

— Ну, и может доставать бесплатные билеты на матч.

В четырех душах некоторое время происходила отчаянная борьба. Наконец у Свенцкого вырвалось каким-то клокочущим звуком:

— Достал?

Тарас спокойно вынул из кармана пять бумажек и зашуршал ими с миной демона-искусителя.

— Но объяснения на ячейке ты все-таки дашь! — сказал Кузьнар, не сдаваясь, и протянул руку.

Тарас вздохнул и роздал билеты. Через минуту они все, примиренные, взявшись под руки, с увлечением болтая и пугая воробьев, прыгавших среди сухих листьев, уже шли вразвалку к остановке трамвая на Роздроже.

Глава пятая

Проработав неделю в «Народном голосе», Павел стал несколько по-иному представлять себе свое будущее. Лицо, которое виделось ему в мечтах, — его собственное лицо с решительным выражением, подобающим партийному руководителю, теперь расплывалось в тумане, как это бывает с отдаленными предметами. Его томило какое-то неопределенное чувство. Разочарование? Уныние? Такое предположение привело бы Павла в ярость. Ничего подобного! Все складывалось как нельзя лучше. Он — сотрудник редакции одной из варшавских газет. Это сулит вдвое больший заработок, чем он когда-либо мог надеяться.

В кармане у него новенькое удостоверение. Словом, путь к победам перед ним открыт.

В первый день у него был короткий разговор с секретарем редакции Лэнкотом. Секретарь принял его между двумя совещаниями у себя в кабинете, куда каждую минуту входил или заглядывал кто-нибудь. Лэнкот был любезен, обещаний надавал много, но Павлу все же казалось, что к нему отнеслись без должного интереса. Он сидел у стола против Лэнкота и силился приковать к себе его внимание спокойным и внушительным взглядом из-под нахмуренных бровей, но это почему-то не получалось.