Любовь моя, самолеты - Анатолий Маркуша

Словом, с Ла-5 я поладил сразу, по самоуверенности мне даже казалось, что любовь с первого взгляда возникла взаимная. Признаться, от этой красавицы-машины я не ожидал никаких неприятностей. Но не зря говорят: любовь зла…

Пилотирую в зоне. Накануне на машине сменили мотор. Полагается его облетать. При этом форсировать двигатель нельзя, и я очень плавно увеличиваю обороты, стараясь вообще не выходить на полную мощность. Конечно, пилотаж при этом получается ленивый, но я же не в День авиации показываю свое искусство публике. Словом, на этот раз я все делал строго по инструкции. И тем не менее, не помогло. В первое мгновение я просто ничего не понял — под капотом жутко грохнуло, что-то вырвалось сквозь металл, вытягивая за собой рыже-черный огонь, лизнувший лобовое стекло. И сразу адски задымило.

По ступенькам сознания запрыгали мысли. Высота? Три тысячи. Зажигание. Выключено. Молодец… Пожарный кран? Перекрыт. Правильно… Где аэродром? Слева… Попаду? Должен…

И как бы вторым планом представилось: вот я уже сел. Немедленно начнется: двигатель не перегрел? Может, на вертикальных фигурах форсировал? Винт полностью облегчал? И еще, и еще, и еще… Когда случается чрезвычайное происшествие, вынужденная посадка или катастрофа, начальство всегда старается списать вину на летчика — живого или мертвого, все равно.

Ситуация вполне позволяла плюнуть на все и прыгать с парашютом. Пожар в воздухе! Со старта это должно быть определенно видно. Машина пока управляема. Могу открыть фонарь, шибануть ручку к приборной доске, и меня, как пробку из бутылки шампанского, высадит на волю. Но я не прыгаю. Шансов на справедливость это не прибавит — поди проверь, что там накопает аварийная комиссия, когда станет рыться в обломках моего бедного «Лавочкина»?!

Высота две тысячи метров. Летное поле слева. Огонь я, кажется, сбил глубоким скольжением, а может, он сам собой прекратился. Но дым валил еще сильно. Передаю на землю по рации: «Иду на вынужденную». От сообщения подробностей воздерживаюсь, научен: язык мой — враг мой. Молчаливый летчик предпочтительнее разговорчивого.

— Что стряслось, семьдесят четвертый? — запрашивает земля.

— Полный отказ двигателя.

Стараюсь не отвлекаться, не думать о предстоящих объяснениях. Высота убывает, к сожалению, быстрее, чем хотелось бы. Решаю: не стоит тянуть на бетонную полосу, сяду на грунт, параллельно стоянке. Там не должно быть никаких препятствий.

Шасси? Подожди, рано… Щитки? Правильно, хотя и не по инструкции…

— Шасси! — заполошенно орет земля. — Семьдесят четвертый, у тебя шасси не выпущено! Как понял?

— Знаю. Успею.

Замки, на которых держатся убранные в купола ноги, открываю аварийным тросиком вручную, колеса выскочат теперь сразу. Ну, пора! Загораются зеленые лампочки. Порядок — ноги на месте. Сажусь.

Выясняется: в капоте здоровенная дыра. Головка первого цилиндра сорвана. Это она, как мне казалось, тянула за собой огонь из мотора. Дымок над двигателем еще лениво вьется и воняет обгоревшей краской.

Я счастлив! Никто не сможет упрекнуть, что это я сам, злонамеренно, свернул головку цилиндра и устроил пожар в воздухе для потехи собравшихся на земле. Дефект просто замечательный! Виновник очевиден — тот, кто перебирал двигатель в ремонтных мастерских. Так что ура!

Радовался я, однако, несколько преждевременно. За пожар с меня, действительно, не спросили, но долго выговаривали — почему я выпустил щитки прежде шасси? Сначала я пытался что-то объяснить с точки зрения аэродинамики, но, видя бесплодность этих усилий, разозлился и сказал:

— Еще древние утверждали: победителя не судят.

— Что? Это ты — победитель? — Полковник Крумпан от такой дерзости даже в лице изменился. — А кого, собственно, ты изволил одолеть? Больно умный, как Хайм Юлий Цезарь…

Правда, взыскания на этот раз полковник на меня не наложил: машина была цела, и ему не имело смысла портить отчетность лишним выговором. И на том спасибо…

Уже под конец войны какая-то светлая голова распорядилась собрать скопившиеся на севере неисправные «Лавочкины», подлатать местными силами и перегнать для настоящего ремонта, куда бы вы думали? Аж в Пензу!

Мне достался суровый агрегат: все в нем было вроде бы «тип-топ», но полной заправки масла едва хватало на сорок минут полета. Гнать или не гнать? Командир эскадрильи внес предложение: бери канистру масла на борт. Если давление начнет падать, сядешь на промежуточном аэродроме — он показал подходящую точку, — не выключая двигателя, дольешь масла, по газам и — дальше! Предложение законопослушного майора было несколько неожиданным. И я ехидно заметил:

— А какой инструкцией мне руководствоваться, «доливая масло на работающем моторе»?

— Если бздишь, скажи прямо…

Мне не удалось образовать глагол первого лица единственного числа, и я ответил:

— С вашего благословения, лечу.

Мы договорились — все я буду делать не спеша: запускаю двигатель последним, чтобы не шуровать газом, строя не держу, а иду рядышком с группой на постоянных оборотах, может, так масла и хватит до самого Петрозаводска. Все было, кажется, предусмотрено, а получилось не по плану.

Группа расселась уже по кабинам, когда ведущий был неожиданно поднят со своего места: эскадрилью пожелал вести инспектор воздушной армии самолично. Понятно, о дефектах моего самолета он ничего не знал, о договоренности с командиром эскадрильи — тоже. Словом, еще на земле, обнаружив, что я не тороплюсь с запуском двигателя, ведущий, нарушая все правила радиообмена, понес меня на чистейшем русском языке. Дальше — больше! Ну, а я молчал — вступать в дискуссию при сложившихся обстоятельствах не имело никакого смысла. Свое дело я понимал так — кровь из носа, а до Петрозаводска доползи. Для этого следовало беречь масло и нервы. Остальное — чешуя.

Группа летела немного левее и чуть выше меня. Красиво держали строй мужики, как на параде. Вот только беда — минут через десять после вылета погода начала портиться. В этих краях такое часто случается. Только что был, как говорится, миллион на миллион — и видимости, и высоты облачности, и вдруг — снежный заряд, мрак, ни высоты, ни видимости.

Решение? Снижаюсь. Вцепиться в самый верный на свете компас — в железнодорожное полотно единственной магистрали, она непременно выведет на Петрозаводск. Газ не сбавлять, регулятор винта не трогать. Сползаю пониже и лечу дальше.

Несколько радиовсплесков, характеризующих меня сами понимаете как, еще долетают из группы, а потом — тишина. Вероятно, инспектор отложил разбор полета на потом. А погода все портится. Следить за землей и за группой одновременно я уже не могу. Все внимание «железке». Главное — дотянуть до Петрозаводска.