Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

— Бокал шампанского, Сашенька? — предложил отец.

— Лимонный ликер, — ответила она. Леонид принес ликер.

— Что на обед? — спросила она у лакея.

— Любимые блюда барона, мадемуазель Сашенька: сухарики «мелба», паштет, блины с икрой, пожарские котлеты в сметане, английский пудинг и клюквенный кисель. Все как обычно.

«Нет, все изменилось, — подумала Сашенька. — Неужели никто не видит?»

— Сначала прошу на пару слов в мой кабинет, — сказал отец. «Я так устала, — подумала Сашенька, — а придется болтать ни о чем с этими болванами».

Цейтлины направились в кабинет.

Сашенька вспомнила: когда мамы не было дома, отец позволял ей лежать свернувшись калачиком в уютном местечке под столом. Ей нравилось быть рядом с отцом.

— А мне можно послушать? — спросил Гидеон, усаживаясь с бокалом в руках на диван и откидываясь на подушки. Сашенька обрадовалась его приходу: он поможет нейтрализовать ее мать, которая сидела как раз напротив, в отцовском кресле.

— Леонид, закрой дверь. Спасибо, — поблагодарил Цейтлин, усаживаясь в кресло-качалку. — Сядь.

Сашенька послушно села напротив матери.

— Мы очень рады, что ты снова дома, малышка, но ты нас здорово напугала. Вызволить тебя было делом не из легких. Скажи спасибо Флеку.

Сашенька заверила, что обязательно скажет.

— Ты сейчас могла бы уже быть на пути в Сибирь. Плохо то, что тебе нельзя будет вернуться в Смольный…

«Не беда, это институт для тупиц!» — подумала Сашенька.

— …но мы договорились с учителями. Что ж, ты уже показала нам свою независимость. Ты читаешь Маркса и Плеханова. И ты легко отделалась. Я когда-то тоже был молод…

— Неужели? — ядовито заметила Ариадна.

— Что-то не припомню, — поддакнул ей Гидеон.

— Что ж, может, вы и правы, но когда-то я ходил на собрания народников и социалистов в Одессе — точнее, один раз, когда был совсем юным. Но твое дело намного серьезнее, Сашенька. Необходимо прекратить общаться с этими опасными нигилистами.

— Отец подошел и поцеловал ее в макушку. — Я так рад, что ты дома!

— Я тоже рада, папенька.

Она протянула руку, он пожал ее, но Сашенька была уверена, что ее матушка не сможет промолчать при виде этой сентиментальной сцены. Конечно же, Ариадна откашлялась и сказала:

— Ну-ну, ты выглядишь совершенно целой и невредимой. Ты долго надоедала нам своими взглядами на «рабочих» и «эксплуататоров», а сейчас заставила нас сильно поволноваться. Мне даже пришлось рассказать о тебе Старцу Григорию.

В душе у Сашеньки кипело негодование, хотелось закричать, что ей стыдно, что такой человек, как Распутин, правит Россией, стыдно за собственную мать, которая раньше заводила интрижки с карточными шулерами и шарлатанами, а теперь ублажает полоумного монаха. Но вместо этого за нее ответила девочка-школьница, которой, по сути, Сашенька все еще оставалась. Она коснулась платья.

— Мама, я ненавижу матросский костюм. Я надела его в последний раз.

— Браво! — воскликнул Гидеон. — С твоей фигурой ты просто напрасно…

— Довольно, Гидеон. Оставь нас, — попросила Ариадна. Гидеон встал, чтобы уйти. Подмигнул Сашеньке.

— Ты будешь носить то, что я тебе велю, — отрезала мать, наряженная в ниспадающее платье из крепдешина, расшитое кружевами. — Ты будешь ходить в матроске до тех пор, пока ведешь себя как глупое дитя.

— Замолчите обе, — спокойно оборвал Цейтлин. — Что тебе носить, будет решать твоя мать.

— Спасибо, Самуил.

— Но я предлагаю компромисс, малышка. Если ты обещаешь, что никогда больше не будешь исповедовать нигилизм, анархизм, марксизм, никогда не будешь говорить с Менделем о политике, мама купит тебе настоящее взрослое платье у Чернышева, я плачý. Она сделает тебе прическу у месье Труайе. А визитные карточки и почтовые принадлежности можешь заказать у Трейманна. И вы с мамой возьмете машину и нанесете несколько визитов. И ты больше никогда не наденешь матроску.

«Отец проявил невиданную щедрость, — подумала Сашенька, — будто разрубил гордиев узел или разгадал тайну дельфийского оракула». Ей совсем не нужны платья от Чернышева, и уж точно они не к месту там, куда она собиралась. Ее любимый, наивный папочка так хотел, чтобы она оставила свою революцию и засела за любовные послания скудоумным князьям и гвардейцам. У нее уже было все необходимое: простая блуза с высоким воротом, удобная юбка, шерстяные чулки и практичная обувь.

— Согласна, Ариадна?

Ариадна кивнула и закурила. Родители повернулись к Сашеньке.

— Сашенька, посмотри мне в глаза и торжественно поклянись. Сашенька задумчиво посмотрела в голубые глаза отца, взглянула на мать.

— Спасибо, папенька. Обещаю, что никогда не буду говорить с Менделем о политике и никогда больше не стану интересоваться нигилизмом.

Цейтлин потянул за парчовый шнур.

— Да, господин барон, — отозвался Леонид, распахивая дверь.

— Кушать подано.

17

Невысокий мужчина в пенсне, не по размеру большом тулупе и кожаной фуражке с наушниками стоял на Невском и наблюдал, как к нему с грохотом приближается трамвай. Уже стемнело, колючий, холодный ветер кусал его уже покрасневшее незащищенное лицо. Слева высилась громада Главного штаба.

Мендель Бармакид обернулся. Усатый шпик с военной выправкой, в гороховом пальто, продолжал следить за ним. Обычно шпики работают парами, но второго нигде не было видно. Мендель стоял у освещенных витрин ателье Чернышева. В витрине, заставленной манекенами в модных в этом сезоне бархате и тюле, он видел собственное отражение: горбун с деревянной ногой, толстыми губами и маленькой бородкой. Отражение не радовало глаз, но Менделю было не до сентиментальных капризов.

Невский почти пустовал. Мороз крепчал — сегодня уже градусов двадцать, и шпики снова вышли на него, когда Петроградский комитет заседал на явочной квартире в Выборге. Прошло лишь десять дней, как он бежал из ссылки, и теперь полицейские болваны гадали: то ли снова арестовать его, то ли не трогать, чтобы он вывел на остальных товарищей.

Зазвонил колокольчик, трамвай остановился, от электрического кабеля посыпался град искр. Вышла женщина. Шпик хлопал рукавицами, стараясь согреть руки; в свете уличных фонарей блеснула в ухе казацкая серьга.

Трамвай погрохотал дальше. Внезапно Мендель подбежал к трамваю — если можно так выразиться, поскольку он сильно хромал. Его тело извивалось, но для инвалида он бежал довольно быстро. Трамвай уже набирал ход. По снегу было трудно бежать, но, даже не оглядываясь, Мендель знал, что «хвост» заметил его маневр и пытается догнать. Мендель вцепился в поручни. Кондуктор с криком: «Прыткий ты, однако, старик!» — схватил его за обе руки и втянул на подножку.

Мендель, вспотевший от бега в тулупе, оглянулся: «хвост» отставал. Коснувшись козырька фуражки, Мендель насмешливо отдал ему честь.

Он проехал две остановки, потом спрыгнул с трамвая возле розового дворца Строгановых и вновь проверил, нет ли «хвоста». «Хвоста» не было, хотя они неизменно его находили. Он миновал колоннаду Казанского собора, где иногда встречался с товарищами после побега из ссылки. Валил густой снег, Менделю постоянно приходилось протирать стекла пенсне. Улица с этими оранжевыми фонариками, освещающими шикарные магазины, с желто-коричневыми фасадами и кривыми сосульками, свисающими с водосточных труб и крыш домов, казалась нарисованной на открытке, но Менделю было не до подобных сравнений. Он видел лишь магазины, принадлежащие кровопийцам: Пассаж с его дорогими костюмами и украшениями; гастроном «Елисеевский», где продавали ветчину, осетрину, торты, устриц, моллюсков, вкусный чай и печенье; лабиринт Гостиного двора, где бородатые купцы в кафтанах продавали антикварные иконы и самовары; канцтовары Трейманна, который выгравировал на писчей бумаге шурина новый баронский герб.

Мендель услышал цокот копыт — двое конных жандармов патрулировали улицу, но они были заняты разговором и его не заметили. Он подождал у окон «Елисеевского», пока они уедут. Потом мимо проехал «роллс-ройс», а навстречу ему двигался «делоне»: возможно, это Цейтлин?