Антихрист - Ренан Эрнест Жозеф

Эта легенда — продукт эпохи и последующих преувеличений; но по одному пункту общественное мнение высказалось немедленно, а именно, что пожар произошел по распоряжению самого Нерона или, по крайней мере, был по его распоряжению поддерживаем, когда начинал угасать. Утверждали, будто узнавали его прислужников, поджигавших город с разных сторон. В некоторых пунктах, как говорят, поджигали люди, притворявшиеся пьяными. Пожар начинался как бы самопроизвольно в нескольких местах сразу. Рассказывали, будто во время пожара видели воинов и надсмотрщиков, в обязанности которых было тушить, подкладывавших огонь и мешавших его ограничивать, причем они угрожали тушившим и вообще вели себя как люди, исполняющие официальные распоряжения. Громадные каменные постройки по соседству с императорским дворцом, место которых было нужно Нерону, были разрушены как бы при осаде. Когда пожар возобновился, то он начался с построек, принадлежавших Тигеллину. Подозрения подтверждались еще и тем, что после пожара Нерон под предлогом необходимости убрать развалины, чтобы очистить место для собственников, взял на себя эту уборку и никому не позволялось приближаться к пожарищу. Еще хуже было, когда все узнали, что он присвоил себе добрую половину национальных развалин, когда увидали, что новый дворец Нерона, этот «Золотой Дом», так долго остававшийся игрой его фантастического бреда, сооружается на месте прежней временной его резиденции, захватывая при этом пространство, опустошенное пожаром. Стали думать, что он хотел приготовить место для своего нового дворца, оправдать необходимость давно задуманной им перестройки, добыть денег, присвоив себе остатки после пожара, удовлетворить свое безумное тщеславие, в котором он стремился доставить себе случай перестроить Рим, чтобы таким образом город получил от него и свое происхождение и свое имя.

Все обстоятельства заставляют думать, что это не было клеветой. Когда речь идет о Нероне, сама истина может показаться неправдоподобной. Пусть не говорят, что при его всемогуществе у него в руках были средства более простые, нежели пожар, для того, чтобы завладеть необходимыми для него местами. Власть императора, в известном смысле не имевшая пределов, с другой стороны была ограничена обычаями, предрассудками народа, в высшей степени консервативного по отношению к религиозным памятникам. Рим был полон различных святилищ, святынь, агеае, зданий, которых нельзя было снести ни по какому закону экспроприации. Цезарь и многие другие императоры встречали с этой стороны препятствия для исполнения своих намерений, имевших в виду общественную пользу и, в особенности, когда дело касалось исправления течения Тибра. В действительности для выполнения своих безумных планов у Нерона не было никакого иного средства, кроме пожара. Положение было аналогичным с тем, какое существует в Константинополе и в больших мусульманских городах, где перестройкам мешают мечети и вакуф. На востоке, однако, пожар мало помогает делу, ибо земельный участок после пожара рассматривается как неотчуждаемое наследие верующих и остается священным. В Риме же, где религия связана не столько с местом, сколько с возведенным на нем зданием, пожар оказывается целесообразной мерой. Новый Рим с широкими и прямыми улицами довольно быстро отстроился по планам императора, благодаря предложенным им премиям.

Но все порядочные люди в городе, сколько их ни было, чувствовали себя оскорбленными. Самые драгоценные римские древности, дома древних военачальников, украшенные принадлежностями их триумфов, самые священные предметы, трофеи, античные ex-voto, самые уважаемые и почитаемые храмы, весь материал старинного римского культа — все было уничтожено огнем. Наступил как бы траур по воспоминаниям и легендам отечества.

Ничему не помогало то обстоятельство, что Нерон принял на свой счет расходы по облегчению разорения, которое он причинил; ничему не помогало соображение, что, в конце концов, все дело сводится к операции расчистки и ассенизации, что новый город будет гораздо лучше старого; ни один истинный римлянин не хотел этому верить; все те, для кого город представлял нечто большее, нежели простая груда камня, были кровно оскорблены; задето было чувство родины. Как поправить, чем вознаградить за гибель того храма, построенного Эвандром, или другого, воздвигнутого Сервием Туллием, или священной ограды Юпитера Статора, дворца Нумы, этих пенатов римского народа, этих памятников стольких побед, этих мастерских произведений греческого искусства? Какую цену могли иметь наряду с этим показная пышность, обширные перспективы монументов, бесконечные прямые линии? Были предприняты искупительные церемонии, обратились за советом к сивиллиным книгам, римские матроны в особенности торжественно предавались покаянию (piacula). Но втайне оставалось ощущение преступления, позора. Нерон начал находить, что он зашел немножко далеко.

Глава VII

ИЗБИЕНИЕ ХРИСТИАН. ЭСТЕТИКА НЕРОНА

Тогда ему пришла в голову адская мысль. Он стал соображать, не найдется ли на свете каких-нибудь презренных людей, к которым римская буржуазия питала бы еще большую ненависть, нежели к нему, и на которых можно было бы свалить это гнусное преступление, поджог города. Он вспомнил о христианах. Отвращение, которое они выказывали к храмам и к наиболее почитаемым римлянами сооружениям, придавало достаточно правдоподобия идее, будто они были виновниками пожара, имевшего своей целью уничтожить эти святилища. Угрюмый вид, с которым они смотрели на монументы, сам по себе представлялся оскорблением отечества. Рим был весьма религиозным городом, и человек, протестующий против национальных культов, был в нем достаточно заметен. Надо припомнить, что некоторые евреи ригористы доходили до того, что не хотели даже прикасаться к монетам с изображением императора и считали таким же крупным преступлением смотреть на такое изображение или носить его, как и воспроизводить его. Другие отказывались проходить через городские ворота, увенчанные какой-либо статуей. Все это вызывало со стороны народа насмешки и раздражение. Быть может, так же речи христиан о великом пожаре при конце мира, их зловещие пророчества, их усиленные повторения, что наступает кончина мира и что она произойдет через посредство пламени, со своей стороны, содействовали тому, что их принимали за поджигателей. Возможно даже допустить, что многие из верующих были неосторожны и своим неблагоразумным поведением давали повод к обвинениям их в том, будто они хотели во что бы то ни стало оправдать предсказания своих оракулов и разыграть прелюдию к истреблению мира небесным огнем. Какое же искупление, piaculum, может быть более действительным, нежели казнь людей, которые враждебно относятся к богам? Видя, что их жестоко истязают, народ заговорит: «А! вот кто виновен!» Надо припомнить, что общественное мнение считало бесспорными самые гнусные преступления, приписываемые христианам.

Конечно, мы с негодованием отвергаем мысль, чтобы набожные ученики Иисуса могли быть сколько-нибудь повинны в преступлении, в котором их обвиняли; заметим только, что многие данные могли ввести общественное мнение в заблуждение. Они не были виновны в этом пожаре, но, наверное, радовались ему. Христиане желали гибели общества и предсказывали эту гибель. В Апокалипсисе тайные молитвы святых зажигают землю, вызывают землетрясения. Во время самого бедствия отношение к нему верующих должно было представляться двусмысленным; некоторые из них, без сомнения, не обнаруживали ни малейшего сожаления по поводу храмов, уничтоженных огнем, или даже не скрывали при этом некоторого удовлетворения. Можно себе представить какое-нибудь маленькое общежитие, где-либо в недрах Транстеверина, в собраниях которого повторяли друг другу: «Разве мы этого не предсказывали?» Но часто бывает опасно оказаться слишком верным предсказателем. «Если бы мы хотели отомстить за себя, — говорит Тертуллиан, — нам довольно было бы одной ночи, нескольких факелов». Обвинение в поджигательстве часто падало на евреев, благодаря их обособленной жизни. Это же преступление было одним из тех flagitia cohaerentia nomini, которые входили в определение христианина.