Ярмарка теней (сборник) - Михаил Емцев

Надя сняла плащ и прошла в комнату.

— Садись, — сказал я. — Вот пластинки и радиола, а там магнитофон и пленки. Есть интересные записи. Можешь послушать.

— А ты что будешь делать?

— Я приготовлю закуску.

— Я тебе помогу.

— Спасибо, я сам.

Мне не хотелось, чтобы она бродила по всей квартире. Я пошел на кухню. В холодильнике были яйца, помидоры и две коробки с сардинами. Я решил сделать яичницу. Мне пришлось очень туго. Сковородка, которую я доставал с полки, выскользнула из рук и отбила пальцы на правой ноге. Ругаясь, я прыгал на одной ноге, пока боль не утихла.

Я поставил сковородку на огонь и занялся сооружением салата. Из комнаты доносилась тихая, убаюкивающая музыка; очевидно, Надя выцарапала какой-то блюз. Помидоры приобрели свойства живых существ. Чем-то они напоминали кальмаров, осьминогов и каракатиц, вместе взятых. Выстрелив в меня красной реактивной струйкой, насыщенной желтыми икринками, они уносились прочь со стола в поисках более надежных рук. Оголенная, бесстыжая луковица отправилась вслед за ними. Я ползал по полу, пытаясь собрать составные части салата. Газовая плита несколько раз ударила меня по голове, острый угол кухонного стола пнул меня в бок, а банка с солью нарочно упала и рассыпалась как раз там, где стояли сахарница, масленка, чайница и еще что-то. Мне пришлось извлекать все эти предметы из-под снежных заносов соли. Когда я попытался открыть сардины, они плюнули мне в глаза масляным рассолом, и часть его попала на мою белую рубаху.

И тогда я понял: квартира ревновала меня к абрикосоволикой девушке. Я понял и расхохотался. Мне сразу стало легче. Через пятнадцать минут яичница была готова.

Я смотрел, как на сковороде вздуваются четыре желтых глаза, и стряхивал соль с лезвия ножа, блистающего, точно река в солнечный полдень. В кухне пахло детством и Украиной.

В соседней комнате звучал негромкий разговор. С кем это она разговаривает? Потом я понял, что это не Надя. Голос женщины был слишком знаком мне. Слишком знаком. Я выключил газ и пошел в комнату. Надя стояла ко мне спиной, опершись локтями о стол. Магнитофон потихоньку раскручивал давно известный мне диалог:

— Ну говори, что же ты молчишь? — Голос жены, нетерпеливый и как будто счастливый голос…

Лента тихо шуршит, наматываясь на бобины.

Я чувствую сильный прилив усталости. Мне как-то сразу становится все равно. Действительно, денек был у меня не из легких. Надя перематывает пленку и осторожно снимает ее с магнитофона. Некоторое время она рассматривает меня, затем подбирает брошенный мной фартук и идет на кухню. Я сижу и, закрыв лицо рукой, курю одну за другой сигареты «Друг». Они самодовольные и толстые, как сардельки. Надя приносит глазунью, помидоры, хлеб. Она накрывает стол, посредине водружается бутылка коньяка.

— На, выпей. — Она протягивает мне полную до краев рюмку.

Я с жадностью глотаю маслянистую обтекаемую пулю алкоголя. Надя садится рядом. Мы молчим, и я наливаю себе еще. Надя, конечно, курит, и это ей страшно не идет.

— Ты часто слушаешь эту пленку?

— Я слушаю ее очень часто… почти каждый день. Прихожу с работы, включаю и слушаю. Это все, что мне осталось на долгие годы, до самой старости.

— Но почему? — кричит она.

Почему? Почему? Почему?

Мысли мои сталкиваются и разлетаются, будто бильярдные шары. Как ответить, как ответить, да и можно ли ответить? Что я могу ответить на вопрос, который стал привычным, как чистка зубов по утрам, как автобусный билет. И все же я хочу ответить, я не могу молчать, меня душит гнев.

— Потому что я не могу так жить, Надя. Потому что действительно не хлебом единым жив человек… Я попал к людям-потребленцам. Они давно ничего не создают, они только потребляют. Николай Александрович милейший человек, великий дока по части рыболовства, охоты и преферанса. Его жена, Алевтина Петровна, очаровательная… Их дочь, моя любезнейшая супруга… Как бы тебе это сказать, чтобы ты почувствовала… не поняла — ты и так все понимаешь, — но содрогнулась от унижения, когда Твой единственный костюм распинается на кресте снисходительного презрения, когда твоя месячная зарплата небрежно швыряется в тот ящик, где лежат деньги на самые мелкие расходы, когда каждый кусок, съеденный тобой, учтен и доложен кому следует, когда обидам нет числа и слово «ничтожество» написано на всех стенах шестикомнатной квартиры, и написано специально для тебя…

— Хватит, хватит!

— Нет, погоди. Эти паразиты оценивают человека нашим советским рублем, и это у них здорово получается. Ведь рассуждение у них элементарно, и его трудно опровергнуть. Они говорят, они уверенно рассуждают, я на первый взгляд правильно рассуждают. Наше общество справедливо, говорят они, по своей сути, и лучшие люди (те, кто лучше работает) хорошо получают. Значит, между хорошим и богатым можно с определенной уверенностью ставить знак равенства. Понимаешь, какая подлость? Николай Александрович имеет заслуги, а ты на своем заводе (я тогда как раз на витаминном заводе работал) добейся таких же заслуг и будешь получать, будешь уважаем и почитаем. Они забывают, что мне сразу после института никто не может платить сумму, даже отдаленно соизмеримую с его пенсией. И так далее" О, эти потребители, разве их можно насытить? Им только давай, давай, давай… А что они? Они дали кому-нибудь что-нибудь?.. Страшно, Надя, жить в семье потребленцев. Ты отдаешь свой труд, свою душу, свою энергию, жизнь, а взамен — ничего. Пустота. Вакуум. Из тебя сосут все, что могут, а взамен ты не можешь ничего получить. Очень просто: у них самих ничего нет, это глотки, они обречены своей природой, перерожденной природой паразитов, на внутреннюю пустоту!

Я передохнул, собираясь с мыслями. Надя сидела, опустив лицо на руки, и молчала. Гнев оставил меня, мысли текли ровнее, плавно.

— Они опустошили меня, на моих глазах убили самое святое, что есть в человеке, — его веру в другого человека… Ну, да хватит. Я знаю одно: мы враги, мы враги до конца. Ты это понимаешь?

— Не знаю. — Ответ шелестит в тишине, так ветер гонит перед грозой листья, сухие пыльные листья с цементными прожилками. — Не знаю. Кажется, ты несправедлив. По-моему, ты очень несправедлив. Ты озлился и…

Наступает молчание. Надя встает.

— Я ухожу, — говорит она.

Я смотрю на нее, нелепый и ошеломленный.

— Но почему? — вырывается у меня беспомощный вопрос.

Она поворачивается к окну.

— Ты еще любишь жену. И это главное. А на все остальное можно наплевать. А я…

Она запнулась, затем рывком преодолела препятствие: