В лабиринтах смертельного риска - Михаил Михалков

Многим заключенным тогда помогала и едой и одеждой красивая, застенчивая девушка из вольнонаемных Галя Рациборская.

От плотника из вольнонаемных, дяди Вани, я узнал, что Катя, работавшая раньше в хлеборезке, опасаясь угона в Германию, уехала в деревню и живет там у родственников. Так что за судьбу Кати можно было не тревожиться, а о ее подруге, которая работала с ней вместе в хлеборезке, плотник ничего не знал.

Немки-медсестры и врачи жили в отдельном трехэтажном доме рядом с нашей общей территорией. Вход в их дом охранялся часовым. Все немки носили специальную форму. На головах — белые накрахмаленные шапочки с красным крестом. Весьма словоохотливые с фашистами, к нам они относились с явным пренебрежением. Среди них все же была одна довольно симпатичная женщина. Высокая, полная, с очень добрым миловидным лицом. До войны она жила в Берлине с тремя детьми. Муж ее был хозяином пивного бара. Эти подробности я подслушал в столовой во время ее разговора с шеф-поваром. В госпитале она заведовала продовольственным складом. Когда она видела кого-либо из нас, то всегда почему-то улыбалась, приветливо кивала головой и иногда подбрасывала нам к мусорному ящику пачки махорки. Когда она отходила, ребята, улучив момент, отвлекали конвоира и подбирали это сокровище.

— Пропало оружие! Если пистолет не будет найден, несколько арестантов будут расстреляны! — Главный хирург госпиталя Отто Шрам стоял в дверях сарая с переводчиком. Хирург — маленького роста, юркий, с подергивающимся злым лицом и бегающими глазами, он производил омерзительное впечатление, но специалистом был первоклассным, блестяще делал сложнейшие операции. В данный момент этот деятель из службы милосердия почему-то взял на себя миссию судьи и карателя.

— Пистолет пропал у раненого немецкого полковника. Я повторяю, — дергаясь и гримасничая, кричал хирург. — Кто из вас похитил оружие? Даю вам сроку одну ночь! Найдите виновного и верните оружие! Чтобы утром оружие было возвращено! — Дверь сарая захлопнулась, и часовой повесил замок.

Мы были в недоумении. Кто из нас мог совершить такое? Всю ночь мы не спали, допытывались друг у друга, говорили о нелепости этого поступка. Доказывали, убеждали, просили признаться — но все было безрезультатно.

Наутро Отто Шрам в окружении конвоя стоял в дверях сарая:

— Оружие найдено?

— Нет, не найдено, — ответил дежурный по бараку.

— Три дня без еды и взаперти! Если на четвертый день оружие не будет найдено — расстрел!

Нас снова заперли на замок.

О чем мы только не передумали за эти три дня — виновного среди нас так и не оказалось. На четвертый день нас вывели во двор. Возле сарая стояла машина с фашистской эмблемой — череп и кости. Рядом с машиной — взвод карателей.

— Где оружие? — гаркнул главный хирург.

Строй молчал.

— Я последний раз спрашиваю. Где оружие?

Строй молчал.

— Приказываю выйти из строя номеру первому, десятому, двадцатому, тридцатому, сороковому!

Пятеро шагнули вперед.

— Эти пять человек будут через час расстреляны. Среди вас есть вор, который похитил оружие! — брызгая слюной, кричал Отто Шрам.

Строй молчал.

— Увезти! — приказал он.

Каратели стали заталкивать пятерых наших товарищей в машину… Их расстреляли.

А на следующий день мы узнали, что пистолет был найден в сапоге того самого полковника. Он, видимо, случайно смахнул его с кровати или стула, ворочаясь в ночном бреду.

Дежурный санитар вынес сапог из палаты в кладовую, и кладовщик, разбирая обувь (поступление раненых было очень большим), обнаружил этот пистолет в сапоге и сам положил его на стол Отто Шрама.

В лотерее смерти мой № 19-й оказался счастливым, он выиграл мне жизнь…

Звали его Дмитрием. Это был коренастый, круглолицый, черноволосый украинец. До войны работал в Сумском исполкоме. С первых же дней войны был связан с подпольем, но его схватили немцы и доставили в лагерь Александрии. Жена и двое детей остались в Сумах, и он ничего не знал об их судьбе.

У заключенных Дмитрий Цвинтарный пользовался уважением. Он был связан с кем-то из вольнонаемных, получал сводки Совинформбюро, и от него мы узнавали о положении на фронте…

Он доверял мне и был со мной откровенен. «Терпи, сейчас бежать нельзя, — говорил он мне. — Сбежишь — за тебя невинные могут лишиться жизни. Ты же, наоборот, следи здесь за каждым, чтобы какой-нибудь одержимый не смылся бы без нашего ведома. Зорко следи! Надо разобраться в людях, отобрать надежных и устроить побег организованно, групповой. Обстановка сама подскажет, когда и как действовать…»

Я доверял Цвинтарному, и все, что он говорил, было для меня законом.

Бойко — остролицый, смуглый, невысокий. Сдержан и скрытен, нелегко идет на сближение. Я к нему тоже проникся и доверием, и уважением. Как я узнал позже, Бойко был сотрудником Кишиневского НКВД, этим объяснялся склад его характера. Он, как и я, быстро нашел общий язык с Цвинтарным, и, таким образом, нас — единомышленников — стало трое.

Первая в моей лагерной жизни подпольная группа.

В офицерском «обществе»

Хорошо помню Днепродзержинск весной 1942 года, дом на перекрестке двух центральных улиц, в котором был размещен переведенный из Александрии немецкий военный госпиталь. Нас привезли в отдельном вагоне под конвоем и закрыли в большом зале. Зал был разделен колоннами, окна с массивными решетками выходили во двор.

После расстрела наших пятерых товарищей нас осталось сорок пять человек, и мы сразу были распределены по рабочим местам; портных, плотников, сапожников, слесарей направили в мастерские при госпитале.

Мой товарищ Цвинтарный стал истопником в прачечной, я же попал «на этаж» в помощники санитару Паулю. Мне было выдано подержанное немецкое обмундирование. Пауль был старый, ленивый немец, туговатый на ухо, вдобавок у него постоянно что-то болело. Пауль немного знал русский язык, но чаще разговаривал жестами.

Моей обязанностью было следить за чистотой в пяти офицерских палатах и делать уборку в коридоре, но только тогда, когда не было высокого госпитального начальства на нашем этаже, а так у меня был стул, и я, когда был свободен, сидел на нем на лестничной клетке. Правда, меня могла использовать и немка — сестра-хозяйка, помочь принести в хлеборезку продукты с центральной кухни, сходить в прачечную за чистым постельным бельем, в мастерские; выполнял я и другие разные мелкие работы по указанию и под наблюдением Пауля.

Ночами, лежа на своей жесткой железной кровати, ворочаясь с боку на бок, я непрестанно думал о побеге. «Бежать! Только бежать!» — это была единственная мысль, которая снова и снова до боли сверлила уставший от напряжения мозг. Когда же осуществить побег? Сколько можно ждать! Стоит ли так дальше жить? Но в памяти вставали легендарные Камо и Котовский. Эти герои были для меня живым примером. Их воля была сильнее кандальных цепей, железных решеток и глухих тюремных стен. И я обретал душевную силу.