Тайна горы Сугомак - Юрий Гребеньков

Приехали сваты в Касли. Прямо к дому Танюши свернули. Тройки в кошевки запряжены. Сбруя на конях богатая. Все малолетки слетелись на золотую упряжь смотреть.

Сваха, как печь, толста. Дородна. Но на крылечко Таниной избы легко поднялась. Двери открыла. Тут же языком заработала:

— Покупатели, покупатели. Наши деньги. Ваш товар…

А Танюша-то тоже на язык остра: супротив свахиных слов свои ввернула.

— Товар-то товар, да от жениха плох навар.

Сваха, не останавливаясь, поет:

— Жених красавец. Волосом рус.

А Танюша ей в ответ:

— Только, как заяц. Враль и трус.

До самого вечера сватовство продолжалось. Сваха извелась вся. На каждую запевку свахи у невесты ответ готов. Да все с издевкой. Все с подковыркой.

Целую неделю обивали у Танюши пороги свахи да сваты. В конце концов устала девушка от их стрекотанья. Да и родители уже не знают, что делать. Надоели сваты, а не выгонишь. По обычаям не положено.

Тут и вспомнила Танюша про камень, что с гор принесла. Вспомнила и повеселела. Не хотела она за Самаратку замуж выходить. За труса и похвальбушу. Да и с Николой, женихом, уговор был, что через год повенчаются. А тут Самаратка, ветрогон, сватовство затеял. Хорошая молва медленно летит. Плохая же быстро. Уже и в Каслях знал народ про Самараткины проделки. Много красивых девок горе мыкало. Много отцов и матерей Самаратку проклинало.

На другой день Таня сватам заявила:

— Соседей зовите. Хочу при народе объявить девичье желание. Если жених исполнит его, быть свадьбе. А если нет? То не обессудьте.

Позвали Самараткины сваты народ. Тесно сделалось в Таниной избенке. Каслинские мастеровые — люд степенный. Собрались. Молчат. Только бороды поглаживают.

Вышла Таня на середину избы. На четыре стороны людям в ноги поклонилась. Вот, говорит, мое последнее девичье желание. А сама в руках камень держит.

— Разожгу, — говорит Танюша, — на улице костер. В костер же этот камень положу. Пусть мой жених отойдет от костра на триста сажен. А потом к костру бежит и через этот камень перепрыгнет. Как перепрыгнет, так и быть свадьбе.

Сваты молчат. Предложение невесты обдумывают. Только жениху задание-то легким показалось. Самаратка и закричал вперед всех:

— Согласен! Согласен! Даже сам рад! Рад!!!

Ну, раз жених согласен, говорит народ, значит так и быть. Отсчитали бородачи триста сажен. Танюша костер разожгла. Самаратка тут же уговор нарушил. Вместо того, чтобы пешком на отведенное место уйти, на тройке доехал. Народу это не понравилось. Но промолчали мастеровые. Ждут, что дальше выйдет. Слез Самаратка из кошевы на отведенном месте. И к Таниному костру бежать бросился. Костер к этому времени здорово разгорелся. Положила девушка в пламя костра принесенный камень. Ждет жениха. Вокруг народ стоит. Понять девичью затею не может.

Бежит к костру Самаратка. Ног не жалеет. Вот и совсем немного добежать осталось. Нагрелся в костре Танин камень. И на глазах людей расти стал. Чем ближе к костру Самаратка, тем больше и больше камень. Самаратка-то в азарте этого не замечал. Только, когда ближе к костру стал подбегать, на камень уставился. А тот на глазах подрастает. Больше метра вымахал. Растерялся Самаратка. Испугался. И в другую сторону от костра повернул. Народ закричал. Как на зайца, залюлюкал.

Боком вышло Самараткино хвастовство. Перехитрила Самаратку Таня.

Самаратка после неудачного сватовства от тоски да кручины заболел. Все дома сидел. На люди не показывался. Умом, говорят, совсем помешался.

Танюша же через год замуж за Николу вышла. Счастливо жизнь прожили. Сами радовались и людям радоваться не мешали. Детей у них много народилось.

А те горы, где Таня камешки нашла, люди Потанинскими зовут. Сперва-то, говорят, так и называли подарком Тани. Потом вроде бы сократили. Видать для удобства. Сейчас в Потанинских горах карьер открыли. Танин камень добывают. Для доменного производства нужный. Вермикулитом Танин-то камень называется.

ПЛАМЕННОЕ СЛОВО

Июнь слепыми парными дождями обрадовал. На покосных ложках за Барзовкой травы поднялись густые и дружные. Как дети в большой семье. И каждая травинка травинку поддерживает. В самую бы пору литовкам звенеть, да заводоуправление мастеровому люду на покосах косить запретило. Билеты велено брать. Вот и горит душа у Гаврилы Никанорыча — лучшего заводского кузнеца. Руки к литовке тянутся. Покосная-то елань прадедовскими ладонями еще от лесной поросли очищалась и не одно поколение Никанорычей прокормила. А тут за свой покос надо деньги платить. Мыслимое ли дело! Иначе заводские богатеи запросто отберут. Как живое сердце из груди вырвут. Последнего надумала лишить кыштымцев контора. Им, конторским-то писакам, лафа. Они не пашут и не косят. А живут лучше лучшего. Как сыр в масле катаются. А Гаврила-кузнец прелые онучи веревками свяжет, чтоб не рассыпались, и снова косит. Без сена зимой голимый зарез. Как лошадь с коровой продержишь? Вот и скреби затылок. И от народа откалываться не резон. Дружно порешили всем миром — билетов не брать. А страдовать на прежних дедовских покосах. Управляющий-то Карпинский вроде бы всегда к народу благоволил, а тут ровно укусил кто. Уперся:

— Берите билеты! А иначе с завода сгоню.

Вовсе без заводской работы пустишь семью кусок хлеба у добрых людей просить.

У Гаврилы хоть ручищи, как клещи, но изба достатком не блещет. Если садится семья за стол, то едоков столько, что со счета собьешься. Никанорычева женка одних деревянных ложек порядочную связку подносит.

Другое дело у соседа, кыштымского куркуля Моралы. Солнышко выше леса поднимется, а Морало только с постели встает. Одевается чин чинарем. На нем заграничные шаровары с голубой рубахой. На ногах сапоги гармошкой. На лысой макушке шляпа заморская. Не гляди, что жара на улице — шляпу с головы и в лавке не снимает.

В лавке же товар самый ходовой. Тут тебе керосин, соль, ситцы. Без чего в хозяйстве не обойтись. Вот и топчутся заводские женки в лавке. Частенько в долг берут. А расплачиваются втридорога.

Звать Никанорычева соседа Василий Терентьич. По-уличному же его Моралой кличут. Ведь любое прозвище, как хвост, тоже не зря за человеком тащится. Для этого причины есть. У Васьки-то язык словно всегда дегтем намазан. Каждого встречного облаять норовит или худой молвой обмарать. Отсюда и пошло. Морало да Морало. Особенно Моралу бесило, когда о человеке люди хорошо отзываются.

Кузнец Гаврила хоть и голь перекатная, но у мастерового народа всегда на почете. Ругательных слов от Никанорыча не услышишь. Гаврила-то, помимо заводской работы, горн с наковальней дома на огороде держал. Чуть ли не все лошади в Кыштыме были подкованы руками кузнеца. Не запрещалось тогда по мелочам ковкой заниматься. И за работу брал Никанорыч не дорого. Так, копейки одни.

Наособицу умел работать кузнец. Бывало, тяжелой кувалдой медные тонкие нити для опояски отковывал. Сапожные иголки протягивал. Ювелирную резьбу на поделки простым зубилом наносил. Не мастерство славу ищет, а слава мастерству поклоняется.

Только вот соседа, как на грех, Никанорычу бог послал! Ходит у кузнеца Гаврилы в табуне корова без хвоста. А все проделки лавочника. Двор-то с Моралой общий. Из жердей заборчик был слажен. Корова кузнеца к забору и подошла. Схватил Васька Морало ножницы, которыми овец стригут, и начисто у коровы хвост обкорнал. Та как обезумела. От боли чуть ворота не разнесла. После такой срамоты кузнец каменной стеной от Моралы отгородился.

Пробовал Морало кузнеца Гаврилу принародно чернить. Онучей его называл. Хотел, чтобы и к Никанорычу прозвище прилипло. Но заводские мастера за Гаврилу горой. Кто-то сразу же и побаску сочинил:

— С онучей Морало — друг дружке пара.

Опять лавочника и высмеяли.

Случалось, из другого завода заедет мастеровой человек в Кыштым. В поселке спрашивать начнет, где Василий Терентьич лавку содержит. В ответ слышит: не знаем такого. Но стоит только заикнуться, что Моралой лавочника зовут, в один миг ответят:

— Рядом с Гаврилой — заводским кузнецом — лавка. Там Моралу найдете.

У лавочника денежный мешок под завязку. Насыпать некуда. Вдобавок хозяйство громадное. Лошадей с полсотни держит. Конюхов подобрал придурковатых. Гривенник от семишника отличить не могут. Таким хоть совсем за работу не плати. Лишь бы мало-мальская кормежка была. Но и дармовые работники живут у Моралы впроголодь.

Разной скотины у лавочника полон двор. До самой речки коровники протянулись. На его собственных покосах давно отказались страдовать кыштымцы. Больно прижимист, скупердяй, каких свет не видел. Даже для себя начнет Морало кашу варить — берет наперсток. Наперстком крупу отмеряет, а потом по крупиночке пересчитает, чтобы лишнюю крупинку не переложить. Жена у Моралы от баской жизни в монастырь сбежала. Лавочнику и это в радость. Лишний рот, дескать, кормить не надо.