Амурский ангел. приключенческий роман - Александр Никонов

Через полчаса, поняв, что окончательно заблудилась, Лукерья села на обомшелое поваленное дерево и расплакалась. При этом сквозь слёзы она ругала себя самыми распоследними словами, как будто ругала не саму себя, а кого-то другого:

– Дура, самая настоящая дура! И зачем ты только пошла в этот проклятый лес, что тебе на месте не сиделось! Кукуй вот теперь здесь. Слопают тебя волки или косолапый задерёт. И найдут от тебя только косточки. – А темнота сгущалась прямо на глазах, превращаясь в один тёмный клубок. Вся дрожа, в страхе Луша закричала: – Мама, мамочка! Дедуша! Где вы? Эй, кто-нибудь, помогите!

Сколько она так кричала, девушка не помнила. Она вдруг услышала какие-то неясные шорохи, скрип камней под чужими шагами, треск сухих сучьев. В сером свете она не могла рассмотреть, кто это мог быть. Ей стало невероятно страшно, хотелось закричать от ужаса и в то же время она боялась подать голос. Лукерья просто остолбенела. И тут она услышала знакомый голос:

– Зачем кричать, я слышу.

Луша была уверена, что этот голос и спокойный выговор она слышала, но кто именно говорил, она определить не могла.

– Кто это? – почему-то шёпотом спросила она.

Только сейчас она увидела не силуэт, а, скорее, тень человека, которая села на камень. Она что-то сунула в рот и чиркнула спичкой. И только сейчас, когда пламя осветило лицо, Луша бросилась к нему и закричала:

– Дядя Актанка, дядя Актанка!

Егерь спокойно ответил:

– Зачем так кричать, зверей напугаешь.

Так именно и сказал: «напугаешь», а не «распугаешь». Девушку обидело равнодушие охотника, она дрожащим голосом сказала:

– Дядя Актанка, я… я заблудилась. Если б не вы, я бы пропала…

– Человек не может пропасть в тайге, – отвечал егерь. – Тайга ему – родной дом. Зачем ему здесь пропадать.

Иван Актанка был, как всегда, немногословен и хладнокровен. Он выбил из докуренной трубки пепел с огнём, аккуратно затоптал его своими воротяшками, сшитыми из козлиной шкуры, встал и сказал:

– Пошли.

Оказалось, что до дедовой замки было рукой подать, только вернулись они к ней совсем с другой стороны. Дед Устин сидел на крылечке дома и чистил тулку-двустволку. Увидев Ивана и Лукерью, он отложил ружьё в сторону, встал и пошёл навстречу им. Егеря посмотрели друг на друга и ничего не сказали, даже слов приветствий. Казалось, что они поняли друг друга без всяких слов. Внучка бросилась к деду, обняла его и закричала:

– Дедуша, дедушенька, извини меня, прости, пожалста! Я пошла в лес и заблудилась, а дядя Актанка меня нашёл. Прости, прости!

Из глаз её покатились слёзы.

– Ну, будет, будет, – успокаивал дед, гладя её по волосам. – Подумаешь, погуляла немного. Не пропала ведь. Успокойся, девчуша моя хорошая. – Он достал из нагрудного кармашка носовой платок. – На-ка вот тебе носовичок, вытри слёзы-то, а то чай солёный будет. Любишь солёный чай?

Девушка подняла голову, глядя на деда счастливыми глазами:

– Нет, дедуша, я не люблю солёный чай, я люблю чай с твоим мёдом.

– Вот и хорошо, пошли вечерять.

Пока трапезничали и чаёвничали, дед Устин рассуждал:

– Я вот тут тебе, девчуша, свою старую тулку приготовил. Без неё чтоб никуда больше не ходила. Поняла ли? В тайге человеку без оружия нельзя. Мало ли чего может случиться.

А Лукерья сказала с сожалением и глубоким вздохом:

– Я и стрелять-то не умею, боюсь, оно так грохочет. И для чего оно мне. Лучше я никуда ходить не буду. Застрелю ещё кого.

– А к чему зря палить-то, – напутствовал дед. – Упаси боже стрелять в человека или в зверя.

– А если на меня медведь, волк или росомаха нападёт, тогда что?

– Чо да чо! Зверь, он тоже живой, тоже смерти боится и жить хочет. Зазря нападать не станет. Ты в глаза-то ему гляди: если он сам боится, то дай ему уйти, а если нападает, то и этому есть причина – голодный, не в настроении или не ндравится ему что-нибудь.

– Дедуш, ты говоришь о них, как о людях.

– Люди-не люди, а живые существа. Что было бы, если каждый палил направо и налево без разбору, а? Ни одного зверька бы не осталось, и жили б мы тогда не в тайге, а в пустыне. Ружьё-то для чего в тайге нужно: чтобы пугнуть кого, подать сигнал бедствия или, в случае крайней необходимости, оборониться, а не для того, чтобы пулять, куда ни попадя. А как с ним, с ружьём-то, управляться, я тебе покажу. Поняла ли?

– Поняла, дедуша, – покорно ответила правнучка. Немного подумав, добавила: – Только вот не поняла, как я могла заблудиться. Я ж совсем недалеко ушла, по речке и по солнышку ориентировалась. Нас в школе учили, что солнышко всегда на юге, а, значит, на одной стороне.

Дед Устин сдержанно рассмеялся.

– Глупенькая, солнышко тоже живое, оно на месте не стоит. Вот скажи, сколько ты проплутала?

– Не знаю, – пожав плечами, ответила Луша. – Мне казалось, что времени прошло совсем немного: час или два.

– В том-то и беда. Ты проплутала не меньше четырёх часов, как Иван вон говорит. А за это время земля повернулась на целых шестьдесят градусов. Ты бочок-то солнышку подставила да пошла, а того не уразумела, что по другому пути идёшь…

Иван Актанка, поев и попив чаю, опять засунул свою трубку в рот, разжёг её и неподвижным взглядом уставился в ту сторону, откуда на него смотрела вечность. О чём он думал в эти минуты, понять было невозможно. Но одно было ясно, что этот человек и есть частица той самой вечности.

На следующее утро старик растолкал внучку пораньше, когда ещё было темно и, как говаривал дед, черти в кулючки не бьют:

– Вставай-ка, голуба, хватит барничать. Да не вошкайся, до жары поспеть надо.

– Что так рано, дедуша, я спать хочу.

– Сбирайся, сбирайся, за напрыском поедем.

– Напрыск? – удивилась «голуба», – А что это такое?

– А это медок, первый медок так называют. Да не разлеживайся-ка!

– Ой, дедуша, я пчёл боюсь, – заныла девушка.

– А чо их бояться, пчёлки, они добрые. Это люди стервяками становятся, а пчёлки чо: ты их не тронешь, и они тебя не тронут.

Когда побросали в лодку всё необходимое, Луша ещё зевала и всё надеялась, что поход за мёдом дед отменит, но старик деловито уложил всё и сказал:

– Всё, девчуша, запрыгивай, да поплывём.

Уже под вой мотора девушка спросила:

– Далеко нам плыть, дедуша?

– Не, тут, рядом, на болотах, большой кучерган есть. Там живут мои пчёлки.

– А что такое кучерган?

– Ну, остров, значит. Вот пройдём жирун, дохлую воду, а потом по протоке и до кучергана доберёмся. Там страсть как простовольно, пчёлкам самое место: и вода рядом, и медоносу всякого полно, – рассуждал дед Устин. – И поддержиха растёт, и мать-мачеха, черноголова, серпухи, кипрея много…

Лукерья уже не спрашивала, что такое жирун, дохлая вода, речь её прадеда была такой причудливой, непонятной, но она ласкала слух девушки, как прохладный ветерок ласкал её кожу на лице и на руках. И ей было так хорошо, как не было хорошо ещё никогда. И она удивлялась сейчас, почему раньше в её жизни не было таких прекрасных мгновений. А утренняя заря, стыдливо румяная и заспанная, вдруг в одно неуловимое мгновение вспыхнула и превратилась в ослепительный день, когда солнце неожиданно вынырнуло из-за сопки и залило всё вокруг ярчайшим светом. И тут же в ноздри ударили запахи хвои, незнаемых ею цветов, волглости и чего-то ещё неопределяемого.

От восторженного созерцания девушку оторвал лёгкий толчок и тишина, наступившая после заглохшего мотора, которая постепенно стала заполняться шелестом листвы, пением птиц и голосом деда:

– Вот, девчуша, и приплыли. Помогай-ка, хватит ртом комаров ловить.

Наконец, добрались до пасеки, которая и состояла-то всего из трёх ульев. Луша предупредительно накинула на голову сетку-накомарник и надела на руки перчатки и удивилась:

– Дедуша, а где же пчёлы?

– А спят ещё. Вот солнышко пригреет, тогда и на работу полетят. Да не вошкайся ты, за час успеть надо.

Небольшую, на две рамки, медогонку установили метрах в тридцати от ульев. Дед Устин таскал рамки, вставлял их в пазы медогонки и приказывал:

– Крути давай, а то дотумкаются скоро и тогда, деваха, от них спасу не будет. Да не сильно крути-то, а то соты все повываливаются. Вот так, хорошо, – поучал старик.

Когда весь мёд слили в тарки, как дед называл бидоны, и снесли всё в лодку, старик предложил:

– Не хочешь пчёлок посмотреть?

– Не, я боюсь, дедуша.

– Как знаешь, а мне сходить надо.

И всё-таки, переборов боязнь, Лукерья пошла вслед за дедом. Он возился около ульев с дымарём и ласково с кем-то разговаривал:

– Но-но, чать, не последнее отобрали, хватит и тебе, и твоим деткам. А ты куда не в свой улей лезешь! Вот пьяница, тебя ещё не хватало тут, взбулгачишь всех. Лети, лети в свою семейку.

– А почему пьяница-то, дедуш? – спросила Луша.

Дед Устин только сейчас заметил внучку, повернул голову.