Фарфоровый солдат - Матиас Мальзьё

– Никаких больше прогулок! И никакого чердака, он должен сидеть взаперти. Нам надо подумать, что сделать, чтобы он не слишком скучал. Но все развлечения только в доме, за закрытыми шторами!

– Хотя бы письмами обмениваться им можно? Она бы столько ему порассказала!

– Все, я сказала, хватит! – Бабушка как-то странно взвизгнула. – Главное, о чем мы должны позаботиться, это чтобы Сильвия и Мену всегда прятались в разных местах. Если нагрянет гестапо, чтобы мы не потеряли их обоих сразу.

Никто не возражает. Внутренний голос говорит мне, что бабушка права, но я не хочу слышать этот голос.

– Короче говоря, для него и для всех нас это слишком опасно, поэтому вопрос закрыт!

Она встает, и слышится знакомое постукивание ногтями по барометру.

– О, завтра ясно! – говорит бабушка каким-то делано веселым голоском.

Я быстренько сворачиваю телефон и на цыпочках бегу вверх по лестнице, в твою комнату. Ступеньки скрипят, но это ничего – все на кухне. Забираюсь в постель и записываю все, что услышал, чтобы ты точно ничего не пропустила. Тетрадь мне заменяет теплый душ после проигранного матча под дождем. Это никак не изменит ни прошлого – счет останется прежним, – ни, скорее всего, будущего, но успокаивает прямо сейчас. И если повезет, я успею заснуть, пока меня не накрыла лавина вопросов.

Фромюль,

на другой день

Вчера после ужина Эмиль зашел ко мне в твою комнату и объяснил, почему отныне придется забыть о велопрогулках, гренадине у соседки и светлячковом лесе. Для меня это не новость, я состроил покорную рожу: “Конечно, дядя, что ж, я все понимаю”.

Он решил, что я становлюсь взрослее и мудрее. Это, конечно, не совсем так, но я доволен тем, что он доволен.

– У нас с бабушкой и тетей Луизой был военный совет, я сделал все, что мог, чтобы тебя пускали на чердак. Ничего не вышло, но я еще не сказал свое последнее слово.

Я снова притворился послушным мальчиком, который все понимает. Эмиль хлопнул меня по спине, как только он умеет. Чуть сильнее, чем надо. Он защищает мои интересы. Но и бабушка тоже, по-своему, когда ставит мою и всех домашних безопасность выше чегобытонибыло. Тетя Луиза из принципа отстаивает свои принципы. Но только Эмиль считается с тем, что я чувствую.

Сколько новых воспоминаний о тебе я мог бы почерпнуть у Сильвии. Я очень этого хочу, хотя и очень боюсь.

Мне бы хотелось научиться думать о тебе с легкой душой. И иногда получается. Но ненадолго, а потом все рушится.

Марлен Дитрих шебуршит в своем картонном домике. У нее выпуклые, слишком большие для маленькой головки глаза. И она вечно принимается трещать своим клювом как раз тогда, когда я пишу тебе что-то особенно важное. А я каждый раз подскакиваю как дурак. Иногда меня подмывает выбросить ее из окна и посмотреть, правда ли это настоящий аист, который летает и все такое. Представить себе, что, когда вырастет, она будет таскать в клюве детей… Если из этого клюва будет так же вонять, бедные детки задохнутся.

Иногда мне приходит в голову, что Марлен было бы лучше сидеть с другими аистятами в гнезде и кувыркаться с ними в небе, чем жить в комнате сироты-затворника, который пишет письма мертвой матери. Но бывают минуты, когда она пробуждает меня от страшного сна, я ее вынимаю из коробки-гнезда и сажаю к себе на плечо. Тогда на очень короткое время я чувствую себя капитаном неведомо чего.

Фромюль,

10 сентября 1944

Еще одна долгая ночь в погребе под бомбежкой. Меня трясет от мысли, что какой-нибудь снаряд снесет голову дому. Голова – это чердак. Там бьется живое сердце. А ему вторит мое. Сильвия. Новые воспоминания и новые стихи для Эмиля.

Воет сирена. Самолеты возвращаются куда-то в небесный ангар, конец налета.

Мое любимое время. Бабушка открывает один глаз, улыбается мне и говорит:

– Баиньки, Мену!

Никогда бы она не сказала мне такое детское словечко днем, не со сна. Сейчас, пока она полусонная, нетрудно вообразить ее ребенком. Я вижу ее маленькой, свеженькой, без иероглифов под глазами, но почему-то с таким же пучком. А тебе во время Первой мировой было примерно столько же, сколько мне сейчас. И может, она тебе тоже говорила, приоткрыв один глаз: “Баиньки, Лизетта!”

Куртка Эмиля висит на вешалке. Из кармана торчит связка ключей. Стрелка весов мучительно колеблется между чувством долга и желанием попасть на чердак. Если действовать осторожно, никто ничего не узнает.

Убедившись, что все крепко спят, тихонько встаю. Крадусь очень медленно, но гравий на полу подвала все равно поскрипывает при каждом шаге. Слава богу, тетя Луиза храпит будь здоров! С ужасом думаю: вдруг проснется Эмиль, и получится, что я его предал. Он тоже всхрапывает высоким сопрано. Тетя Луиза рокочет баритоном, как мотоблок, а бабушка попискивает мелкой пичужкой с пучком.

Еще шаг, и я дотянусь до ключей. Но под ногами вертится Марлен Дитрих. Если она закудахтает, я пропал.

Смотрю на нее и прикладываю палец к губам, а она отвечает таким же взглядом, как когда:

• она ест,

• ее тошнит,

• она пытается летать.

Взгляд очень выразительный, но выражение всегда одно и то же.

Ключи поблескивают в темноте. Тянусь и достаю их, как луну с неба. Есть! – связка у меня в кармане и больше не бренчит.

Подхватываю Марлен Дитрих, чтобы она не расщелкалась клювом, пока меня нет. Глядишь, еще и натошнит на меня своим мерзким горохом, это ее фирменный трюк.

Толкаю тяжелую дверь в подвал, она скрипит еще громче, чем ступеньки, но благословенный храп тети Луизы и тут меня спасает. Осторожненько поднимаюсь на кухню, где стоит слишком большой для троих длинный стол. Я чувствую себя пиратом, который спасается бегством с собственного корабля.

С дрожью вставляю ключ в скважину чердачной двери. Звук такой, будто шарю рукой в пакете с железными конфетами. Медленно поворачиваю ключ направо – ничего. Потом налево – тоже ничего.

Тогда засовываю ключ поглубже, и – клик! – дверь открывается. Через дырявую крышу пробивается утренний свет и слепит мне глаза. Так бывало, когда папа даже в каникулы открывал ставни в моей спальне, чтобы разбудить меня пораньше. Слышу стук пишущей машинки, потом этот стук обрывается.

– Эмиль?

Я не решаюсь ответить. Долгое ненавек. Еще какой-то клик, не похожий на дверь. И шаги. Знакомые шаги! Все ближе, ближе. Я постепенно привыкаю к темноте и различаю тень, которая