Джордж Байрон. Его жизнь и литературная деятельность - Николай Александров

В начале марта Байрон переехал с женой в Лондон. Мир и согласие продолжали царить между молодыми супругами еще несколько месяцев. Но уже осенью этого года между поэтом и его женой начались недоразумения. Байрон стал мало-помалу выходить из того состояния душевного равновесия, в которое его привела женитьба. Этому в особенности способствовало ухудшавшееся с каждым днем положение его финансовых дел. Долги его продолжали расти, и кредиторы становились нетерпеливее с каждым днем. В течение первых месяцев его пребывания в Лондоне в его квартире два раза описывали имущество за долги. Байрону было и больно, и стыдно за свои дела, и он чувствовал себя теперь постоянно расстроенным и раздраженным. Настроение его ухудшалось с каждым днем, и это, конечно, отражалось на его отношении к жене. Не будучи в состоянии сдерживать себя, он во время припадков сильного, часто бешеного гнева обращался с ней грубо, оскорбительно, иногда даже жестоко. Отношения между супругами становились с каждым днем все более и более натянутыми. Байрон, наконец, почти перестал говорить с женой. В его письмах того времени слышится постоянно глубокая, хотя и скрытая меланхолия. 10 декабря у него родилась дочка, которую он назвал Августой-Адой. По случаю родов к нему приехала сестра его и прожила у него несколько недель. Но ни рождение дочери, ни присутствие любимой обоими супругами сестры не могли предотвратить быстро приближавшийся кризис.

Дочь Байрона Ада. Рисунок Ф. Стоуна, гравюра Мота.

Дочь Байрона Ада, графиня Лавлейс.

Байрон со своей любимой собакой.

В середине января 1816 года леди Байрон уехала с ребенком в гости к своему отцу. За ней должен был последовать туда через некоторое время и ее супруг. Они расстались в прекрасных отношениях, и с пути леди Байрон даже послала мужу чрезвычайно нежное письмо. Байрон ничего не подозревал, а между тем конец был уже близок. Дело в том, что жена объясняла все его неистовства и странное отношение к ней душевным расстройством. Приехав к своим родным, она немедленно сообщила им свои подозрения, и те решили, что необходимо отправиться кому-нибудь из них в Лондон для того, чтобы выяснить это. Когда же столичные врачи решительно заявили, что поэт не страдает никаким умственным расстройством, отношение леди Байрон к своему супругу сразу переменилось. Она не считала возможным извинять в здоровом Байроне то, что до тех пор объясняла его болезнью и лишь поэтому прощала. Она решила не возвращаться к нему больше и поручила отцу своему известить его об этом. Это несчастное письмо от своего тестя Байрон получил 2 февраля. Оно поразило его как громом, – таким оно было неожиданным и жестоким. В этом письме не только сообщалось решение жены больше не возвращаться к нему, но уже шла речь об окончательном разводе.

Леди Байрон. Рисунок Ньютона, гравюра Мота.

Как глубоко печальны и в то же время благородны следующие строчки поэта к Муру в письме от 8 марта 1816 года: «Вина, даже несчастье, заключались не в моем выборе, так как я не думаю – и должен заявить это в самом начале нашего несчастного разрыва, – чтобы когда-нибудь существовала женщина лучше, светлее, добрее и симпатичнее леди Байрон. Я никогда не мог и теперь не могу упрекнуть ее в чем-нибудь по отношению к себе. Если есть какая-нибудь вина – она моя, и если я не могу искупить ее, то должен терпеть за нее… Дела мои находились в ужасном состоянии; здоровье мое было в значительной степени расстроено и душевное настроение в последнее время ненормально. Таковы причины (я не называю их оправданиями), которые часто доводили меня до крайности и делали жизнь со мной неприятной… Но я все-таки думаю, что если бы мне дали возможность и если бы ко мне относились более терпимо, я бы мог все-таки со временем исправиться. Но на это, очевидно, нельзя надеяться, а потому и нечего говорить больше об этом…»

Если бы к нему относились более терпимо! Но на это добродетельная и безукоризненная супруга его, вышедшая замуж за него с тем, чтобы спасти его душу от угрожавшей ей гибели, оказалась совершенно неспособной! В трогательном стихотворении «Прости, и если навсегда…», вылившемся из души поэта некоторое время спустя после его развода с женой, единственное, в чем он упрекает леди Байрон, это – в бездушной нетерпимости. Это стихотворение он писал, обливаясь буквально слезами в момент мучительной тоски по безвозвратно погибшему семейному своему счастью…

Семейное несчастье Байрона послужило многочисленным врагам прекрасным предлогом для новой атаки против него. Теперь уже громко ругали поэта даже те, кто до того не осмеливался открыто выступить против него. Молчание леди Байрон насчет причин развода подало повод к многочисленным и нелепейшим слухам. Рассказывали и писали, что поэт подвергал жену свою самым бесчеловечным жестокостям; что он будто бы женился на ней только для того, чтобы отомстить ей за ее первый отказ ему; что он пугал ее пистолетными выстрелами в то время, когда она лежала в постели; наконец, что он будто бы при жене принимал у себя в доме свою любовницу, какую-то актрису, и т. д. Во всем этом не было ни капли правды, но всему этому очень охотно верили все те, которые всего лишь за три года до того чуть ли не обожали его.

«Тогда, – говорит профессор Никольс, – произошел тот взрыв британской добродетели, который так хорошо описан Маколеем и над которым так жестоко смеялись на континенте. Байрона обвинили во всех возможных и невозможных пороках. Его сравнивали с Сарданапалом, Нероном, Тиберием, герцогом Орлеанским, Гелиогабалом, Сатаной, со всеми гнусными личностями, упомянутыми в священной и светских историях. Все его добрые дела поносились, явно бескорыстные поступки ложно истолковывались. Его предостерегали не показываться ни в театре, иначе его освищут, ни в парламенте, если он не хочет, чтобы его там оскорбили. За день до его отъезда один из друзей заявил ему, что он боится, как бы толпа, которая соберется около экипажа, не подвергла его насилию…» Салоны высшего света так же внезапно закрылись для поэта, как за три года до того открывались перед ним. «Мы не знаем, – говорит знаменитый английский историк, лорд Маколей, – зрелища более комического, чем британская публика во время одного из ее периодических припадков добродетельности… Байрон был тогда виновен в том преступлении, за которое обыкновенно наказывают более жестоко, чем за все другие. Он удостоился до этого слишком большой славы, он вызвал слишком горячие восторги, и публика, со своей обычной справедливостью, наказывала его за свою же собственную глупость».