Страшные истории. Городские и деревенские (сборник) - Марьяна Романова

Инкуб

«Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал…»

«Существует весьма распространенная молва, и многие утверждают, что испытали сами или слышали от тех, которые испытали и в правдивости которых нельзя сомневаться, что сильваны и фавны, которых в просторечии называют инкубами, часто являются сладострастниками и стремятся вступать с ними в связь…»

Осталась одна женщина вдовой. Целый год глаза ее разъедала соль — родные даже начали подозревать, что она умом тронулась. Плачет и плачет. На второй год слезы кончились, как будто плотину перекрыли. Женщина даже пошла работать — нанялась поваром в хороший ресторан. У нее самой аппетит безвозвратно пропал еще в тот день, когда она через силу запихивала в рот поминальную кутью — потому что «так принято» и «надо как у людей». Аппетит ушел, но остались навык, ловкость рук и склонность к монотонной работе. В ресторане ее поставили «на салаты» — никто не умел нарезать овощи такими красивыми почти прозрачными ломтиками.

Пошел год третий, и горе осталось разве что в донной части ее глаз, и разглядеть его могли только те, кто особо внимателен к настроениям и состояниям других. Все же остальные видели обычную бабу — чуть увядшую и поскучневшую, тихую, но остроумную, уставшую карабкаться, но не позволяющую садиться на шею, с выкрашенными хной волосами, в немодных юбках фасона «годэ».

Каждый год, в день смерти мужа, женщина устраивала поминальный ужин. Ставила на стол его фотографию в траурной рамке, нарочно покупала красивые свечи, вынимала из «стенки» пылившийся там дешевый хрусталь и чудом сохранившееся прабабушкино фарфоровое блюдо. Готовила что-нибудь изысканное, накрывала на двоих, покупала хорошее вино. И сама так наряжалась, как будто это было настоящее свидание. Заранее записывалась к парикмахеру и косметологу, продумывала платье.

Вдова и сама понимала, что все это выглядит странно и этот ужин больше похож не на дань памяти тому, кого ты отпустил на тот берег Стикса, а на какой-то варварский обряд. Но поделать ничего не могла — так ей было легче справляться. «Ему уже все равно, а мне проще, — думала она. — Я же никому зла не делаю, а то, что это странно… Ведь об этом никогда и никто не узнает».

И вот на третий год она, как обычно, сидела за столом — бутылка вина уже ополовинена, салат с перепелиными яичками и оладушки с икрой минтая — съедены, впрочем, без особого аппетита, даром что на дворе были голодные девяностые и продукты она достала не без труда. В голове ощущалась тяжесть — женщина уже успела и поговорить с фотографией, и всплакнуть, и вздохнуть о том, как несправедливо быть однолюбом, тем более если тебе всего сорок два и горе красиво заострило твои скулы и добавило взгляду глубины.

Время перевалило за полночь, и она, кажется, собиралась потихонечку сложить тарелки в раковину и убрать фото туда, где оно и находилось оставшиеся триста шестьдесят четыре дня в году, — на трюмо в спальне, когда вдруг странный холодок пробежал по ее спине. Как будто сквозняк — а ведь все окна в квартире были закрыты, да и ночи стояли душные, как часто бывает в разгаре июля. Но отчего-то у нее возникло желание набросить на плечи кофту или шаль, и вдова растерянно осмотрелась по сторонам, вспоминая, куда она убрала домашний халат.

Отошла к шкафу — и вдруг ей показалось, что кто-то следит за ней взглядом. Как и большинство людей, вдова умела чувствовать чужой взгляд. Резко обернувшись, она обнаружила за спиной лишь фотографию супруга-покойника. То ли она переборщила с алкоголем, то ли так падал свет свечи, но складывалось полное впечатление, что муж следит за ней глазами. И глаза у него блестят, словно живые. И было что-то еще… что-то изменилось в фотографии, но она не сразу смогла сообразить.

Это был один из ее любимых снимков мужа. Портрет сделали почти пятнадцать лет назад, в тот июль, когда они познакомились. Она и сейчас помнила тот день — золотой, теплый, счастливый, — они шли рука об руку по Арбату, ели эскимо и ощущали себя детьми. Она увидела вывеску — «Фотоателье», — дернула мужа за рукав, тот радостно поддался.

Ввалились, веселые, и приемщица бурчала, что сейчас они тут тающим мороженым все изгваздают, а они переглядывались за ее спиной и думали о том, что о каплях растаявших сливок могут заботиться лишь те, кто не познал суть любви.

И вот ее муж уселся на вращающийся стульчик, и фотограф заметил, дескать, как молодой человек похож на Абдулова, а женщина польщенно улыбнулась, будто бы похвалили ее саму. Очень красивая фотография получилась — губы едва улыбаются, а в глазах такое счастье, что страшно даже.

Эта фотография стояла на трюмо все те годы, что они прожили вместе, и после его смерти осталась там же — только вдова отнесла ее в багетную мастерскую, чтобы рамку поменяли на черную. И теперь она смотрела в знакомое лицо и не могла понять — что в нем не так.

Вдруг пламя свечи, стоявшей на столе, заметалось-запрыгало и наконец погасло, и это тоже было странно. Она поискала взглядом спички, нашла их на уголке стола, чиркнула одной — ничего, вторая — тоже не захотела разгореться. За окном была красивая луна — чуть надкушенная, яркая, похожая на медленно уплывающий китайский фонарик.

Женщина нахмурилась и подошла к трюмо — она вдруг поняла, что изменилось в лице покойника. Улыбка. Юра никогда не улыбался для фотографий — стеснялся плохих зубов. Только слегка растягивал губы. А сейчас — улыбка появилась, — не во всю ширину рта, конечно, — но все-таки вполне различимая взглядом и даже обнажающая кончики зубов. И зубы были какие-то не Юрины — довольно белые и будто бы со слегка заостренными кончиками. Это придавало лицу хищный вид, и в глазах больше не светилось счастье, которым был исполнен тот далекий июль.

Вдова взяла в руки фотографию и удивленно уставилась на нее, прищурившись. Стекло немного бликовало, и она надеялась — может быть, просто померещилось. Страха не испытывала совсем — она была из поколения материалистов-скептиков, которых сложно смутить чем-нибудь внеземным. Вместе с фотографией вдова прошла в кухню — там была самая яркая лампочка, — включила свет и вздохнула облегченно. Ну конечно, померещилось.

Быстро собрала и помыла тарелки, сходила в душ, бросила скомканное и пропахшее кухней платье в стиральную машину и вернулась в комнату уже с блестящим от крема лицом и в стареньком махровом халате. Немного замешкалась, выбирая — посмотреть ли телевизор или отправиться спать немедленно, потому что она выпила, а завтра — рабочий день.