Почему нет рая на земле - Эфраим Севела

У дома грузчика Эле-Хаима Маца уже толпились люди, а во дворе и в саду было полно незнакомых мужчин и женщин — это пришли на похороны циркачи. Без своих ярких, в блестках, костюмов, а в обычных пальто и плащах, и хоть я влетел туда сам не свой, все же опознал среди них и музыкальных эксцентриков, и борцов, и канатоходцев. Бим и Бом, тоже не в клоунских нарядах, а в черных пальто, стояли вдвоем, и высокий тощий Бим положил руку на плечо короткому Бому. Бом плакал при всех. Не стесняясь.

В глубине сада тускло поблескивали медью и серебром геликоны, контрабасы и тромбоны циркового оркестра, а один музыкант пробовал свою серебристую трубу, издавая долгий плачущий звук.

В сенях передо мной мелькнуло белое, как будто густо посыпанное мукой, лицо акробатки с яркими, почти черными, губами.

— Горе-то какое у нас, — всхлипнула она, завидев меня, и заломила руки. Ее подхватили какие-то мужчины, поднесли к носу флакон с чем-то.

— Пропустите мальчика к ней, — сказала она. — Он был ее другом.

Старый клоун Бом взял меня за плечи, повел мимо расступившихся людей в комнату, где прежде жили Таня с мамой. Из комнаты вынесли все вещи и мебель. Оставили только стол. На столе стоял дощатый гроб, обтянутый красной материей, вторая половина гроба стояла у стены.

В гробу лежала она. В цветастой шелковой косынке, повязанной вокруг наголо остриженной головы, в коричневом платьице, в белых чулках и черных лакированных туфлях. Желтые маленькие ручки Тани были сложены на животе. Глаза закрыты, ресницы бахромой лежали на впалых щеках, и веки казались голубыми, словно сквозь них проступал цвет Таниных глаз.

Бом поставил меня у изголовья открытого гроба и, осторожно ступая на носках, деликатно вышел, чтоб я мог наедине попрощаться со своей любовью.

Я остался один и не знал, как прощаться. Я впервые сталкивался со смертью близкого мне человека, и стоял неподвижно, будто оглушенный, и ни на чем не мог сосредоточиться. Единственное, что поразило меня и запало в память, — это то, что Таня неестественно вытянулась, стала длинной-длинной, намного выше, чем была при жизни, и еще то, что ее носик заострился и выглядел как будто он костяной, так что мне даже хотелось потрогать его пальцем и проверить.

Больше я ничего не запомнил. Из оцепенения меня вывела танина мама. Я не слышал, как она вошла, но почувствовал ее холодную ладонь на моем плече. Она коснулась губами моего лба и увела меня от гроба.

Во дворе народу прибавилось. Музыканты вразнобой пробовали инструменты, и каждый звук резал мой слух так, что я вздрагивал. Ко мне подошел Берэлэ. До этого я не видел его ни во дворе, ни в доме. Он кусал губы и сопел.

Ты ее видел? Я кивнул.

— А я не могу…

Мне хотелось обозвать его «слабаком», но я промолчал. Мне вообще не хотелось разговаривать.

Когда цирковые артисты вынесли на руках красный гроб, поставили в кузов грузовика с откинутыми бортами и положили вокруг гроба множество венков из еловых ветвей и желтых, красных и белых георгин, внезапно появилась моя мама и схватила меня за руку:

— На кладбище ехать не смей! Ты забыл, от чего она умерла? Девочка мертвая, но инфекция жива!

Я вырвал свою руку из маминой и, не взглянув на нее, пошел к клоуну Бому, который садился в фаэтон и усадил Берэлэ рядом с собой. Когда я подошел и встал на подножку фаэтона, Бом обеими руками поднял меня и посадил к себе на колени, прижав мою голову к своей груди, и дрожащей ладонью погладил мое лицо.

Мама не осмелилась подойти к нам.

Музыканты, надев через головы геликоны и контрабасы, построились за гробом. Наступила жуткая тишина, и вдруг сразу взвыла, запричитала печальнейшая из печальных, сладко-горькая, как трупный запах, мелодия похоронного марша Шопена. Я перестал дышать, боясь, что завизжу, как маленький обиженный ребенок.

Процессия тронулась по Инвалидной улице, во всех окнах, раскрытых настежь, виднелись испуганные, застывшие лица женщин.

Я смутно помню, что происходило на кладбище. Помню лишь запах мокрой земли и прелых осенних листьев.

Прежде чем гроб закрыли крышкой, старый клоун подвел к нему танину маму, и она поцеловала свою дочь в желтый лоб. Я даже успел подумать о том, что танина мама непременно заразится менингитом и тоже умрет, но тут же вспомнил, что эта болезнь передается только детям, а не взрослым. И тогда я стал свидетелем подвига, равного которому потом не встречал.

Мой друг, Берэлэ Мац, которого Таня не любила, отдав предпочтение мне, протолкался среди взрослых к гробу, и как только клоун Бом отвел от него танину маму, упиравшуюся и всхлипывающую, он обхватил изголовье гроба руками, приподнялся на носках и поцеловал мертвую девочку в губы.

Потом гроб закрыли крышкой и послышались удары молотка по гвоздям, которыми навечно заколачивали от нас Таню. Берэлэ нашел меня, взял за руку и отвел в сторону за другие могилы. Здесь мы были одни, без свидетелей. Мы видели лишь черные спины людей, окруживших могилу, которую уже засыпали мокрой землей, перемешанной с желтыми прелыми листьями.

— Слушай, — засопел Берэлэ, отводя глаза. — Ты поплачь… Не стесняйся.

— Не могу, — прошептал я.

— Надо, — сказал Берэлэ. — Когда плачут, легче. Иногда и мужчины плачут.

Он засопел еще больше, отвернулся от меня, припал лицом к серому деревянному кресту на чьей-то могиле и заскулил, как щенок, которому наступили на лапу.

И тогда я тоже дал волю слезам.

На Инвалидной улице не держали собак, Боже упаси! Кому это захочется просыпаться ночью от собачьего лая только потому, что какой-то полоумной собаке приснился собачий бред? На Инвалидной улице жили работяги, и ночью они отдыхали от трудов праведных и храпели так, что тряслись стены. И еще неизвестно кто храпел громче: балагулы или их шестипудовые жены. В любом случае и без собачьего лая по ночам хватало музыки. Потом, судите сами, каких собак можно было заводить на Инвалидной улице? Крохотных и хилых пуделей или болонок? Даже смешно слышать. Они бы и дня не прожили у нас. Обязательно подвернулись бы под огромный сапог балагулы и были бы раздавлены в блин. Уж поверьте мне! Кроме того, кто держит таких собачек? Бездетные женщины, которым некого больше жалеть и любить. Наши же женщины имели по куче детей, и им, слава Богу, было на ком сосредоточить не только свою любовь, но и ненависть, в которую очень скоропереходит любовь.

Такова c'est la vie, — как сказал бы Нэях Марголин, самый грамотный из всех балагул на нашей улице, потому что он прочитал в своей жизни одну книгу и знал два иностранных слова, о значении которых, я уверен, он больше догадывался, нежели знал.

Еще он любил выражаться так:

— Entre nous, но между нами.

И таинственно прикладывал палец к губам, от чего слушатели почтительно немели, предчувствуя, что он собирается изложить им нечто совершенно секретное.

Следовательно, любая собачонка попросту не прижилась бы на Инвалидной улице.

— А большие сторожевые псы? — недоверчиво спросите вы.

— Ну, это уж совсем смешно, — как ребенку, отвечу я вам.

В каком дворе на Инвалидной улице могут нуждаться в сторожевом псе, если в доме живет балагула и у него такая тяжелая рука, что не дай Бог под нее подвернуться? Если балагула схватит вора за руку, то прощай рука, а если за шею, то уж не будет больше этой шеи, а следовательно, и головы, которая до того на этой шее качалась. Никогда на Инвалидной улице не воровали. Только безумцу могла прийти в голову такая шальная мысль. Но безумцы, слава Богу, обходили нас стороной.

Отсюда вывод: собак на Инвалидной улице не держали потому, что в этом не было никакой нужды. На нашей улице жили трезвые здравомыслящие люди, и глупостями просто так они не занимались. Мы жили без собак и, ей-богу, не хуже, чем иные с собаками. Как говорится, каждому свое. Но однажды собаки вмешались в нашу жизнь, и это повлекло за собой много событий, в том числе и кровавых. И конечно, не обошлось это без участия моего друга Берэлэ Маца, потому что ни одно интересное событие на нашей улице не могло обойтись без его маленькой, стриженной наголо головки с узким лобиком и большими, как лопухи, ушами.

В Саду кустарей под верандой ресторана в прохладной тени на подстилке из прелых прошлогодних листьев ощенилась приблудная собака, и целая куча пятнистых щенят, еще слепых, но уже голосистых, копошилась у сосков старой бездомной матери, даже не чуя, что над их головками с розовыми носиками сгущаются тучи. Враг всего живого, как не без основания считали мы, дети Инвалидной улицы, герой гражданской войны одноногий сторож Иван Жуков получил от начальства приказ очистить сад, являющийся местом культурного отдыха советских людей, от заразы и ликвидировать щенят любым способом, какой он, Жуков, найдет уместным.

Жуков не стал долго мудрить. Выпил сто граммов водки на веранде, кряхтя полез под ее щелистый пол, выставив наружу, как пушку, свою деревянную ногу с окованным железом круглым концом. Сука, не выдержав запаха спиртного, каким Жуков провонял насквозь, метнулась прочь, утратив на миг даже свой материнский инстинкт. Жуков сгреб щенят в мешок, вылез из-под веранды, взвалил шевелящийся и попискивающийся мешок на спину и на своей деревянной ноге заковылял к грязному, заросшему осокой пруду, где было вязкое илистое дно на никем не промеренной глубине, и потому купаться там под страхом штрафа воспрещалось не только детям, но и взрослым.