Нора (сборник) - Азольский Анатолий

Две недели еще томил он Колкина и наконец привел его к универмагу. Уселись на скамейке в сорока метрах от подъезда, ждали инкассаторскую «Волгу». Геннадий Колкин был чем-то напуган, нервно позевывал. И стал деловитым, увидев подъехавшую машину. Резко спросил, почему за деньгами пошел только один инкассатор. «Милый, да ты подумай, это у них пятая или шестая ездка, второй инкассатор сидит в машине на мешках, на миллионе, куда ж ему идти! Он не имеет права покидать «Волгу»!» У Колкина задергались ноги, он сплел их, застыл. Дышал тяжело. Когда инкассатор, уже с сумками, влез в машину, Алеша, отвечая на вопрошающий взор, презрительно сплюнул.

— Так и есть: без охраны, без милиции.

— А где ж она?

— За углом. У второго служебного выхода. Передаст инкассаторам кое-что из дефицита. Советская действительность. Специфика Страны Советов. Дурость российская. Посмотри теперь чуть правее. Видишь, парень в фирменной одежде универмага. За трояк или пятерку по вечерам после шести расколачивает пустые ящики и связывает разрезанный картон. Дощечки нужны для отправки на тарный завод, а картон — это маленький бизнес продавщиц, картон сдается в макулатуру, обменивается на книжные абонементы, Дюма, Конан-Дойль и так далее. Раньше все это сжигали, дым стоял столбом. Теперь строжайше запрещено, столица прихорашивается перед Олимпиадой. Если пройдешь по универмагу, заметишь: в каждом отделе — крохотная подсобка, туда и поступает товар, там он сортируется, самое ценное идет под прилавок, это уже крупный бизнес продавщиц. А пустая картонная тара летит в окно, там ее и подбирает нанятый за трояк или пятерку. Здесь, — Алеша держал в руках сверток, — беретик и спецовка. Тридцать первого августа — пятница да еще последний день месяца, наибольшая выручка обоих магазинов, около шести вечера переоденешься и станешь возле подъезда резать картон.

Колкин думал, рассматривая работягу, который разрезанную картонную тару укладывал в большой короб. Легко поднял его и понес на плече, потянул на себя дверь, вошел в подъезд.

— Точно так же и ты войдешь с пустой коробкой — пустой, заметь это, — продолжал Алеша. — Их много валяется, но для инкассатора надо подготовить достаточно вместительную, хотя сам инкассатор — мужичок хлипкий, недомерок, рост — сто пятьдесят пять, тайный алкоголик, по некоторым признакам, балуется кодеином, один слабый удар — и сожмется в коробке, потеряв сознание, он в ней уместится. Надо лишь правильно выбрать момент, коротышка этот сверху, из бухгалтерии, дает какой-то сигнал «Волге», знак того, что обе сумки у него, и машина начинает разворачиваться. Какой сигнал — я скажу позже, уточню.

Никогда еще и ни у кого не видел Алеша такой умной сосредоточенности во взгляде. Колкин — весь внимание — смотрел на него неотрывно.

— Путь только один — наверх, в бухгалтерию, с инкассатором в коробке над головой. И ты не возбудишь ни малейшего подозрения, потому что руки твои подняты, а поднятые руки — это древнейший символ, признак того, что человек дурных намерений не имеет и не вооружен, сдача в плен — это прежде всего «руки вверх». И коробку понесешь легко, словно она пустая или с картоном. Следующее препятствие — милиционер, девка, лимитчица, она на своем посту, то есть у двери, ведущей в торговый зал универмага, ни своих, ни чужих она ни в зал, ни в бухгалтерию не пустит, но в двух метрах от нее лестница — туда, в продовольствен- ный, в винный отдел, который закрывается в семь вечера, есть такое постановление Моссовета, ты открываешь дверцы малого грузового подъемника, он по габаритам рассчитан на коробку, кладешь туда ее, закрываешь, пальцем на кнопку — и четверть миллиона вместе с инкассатором опускаются вниз. Опустились — и ты отверткой отжимаешь дверной контакт, теперь цепь электротока прервана, никому уже коробку вверх не поднять. Обычно же этот нанятый за трояк работяга звонком предупреждает дежурного грузчика, тот выбрасывает коробку, закрывает дверцы, и подъемник вновь оказывается в винном отделе. И так далее. Обычно. Но не вечером тридцать первого августа и не в те минуты, когда ты внесешь в отдел ценный груз.

Нервная зевота напала на Колкина. Он так и не решился спросить: а где в этот момент будет его напарник? Уж не спрячется ли он внизу, у подъемника? Не схватит ли обе сумки и не даст деру?

— Не отвлекайтесь, Колкин… К дежурному грузчику вам идти нельзя, обратный ход — через бухгалтерию, где вас прихватят, но есть другой маршрут. Милиционерша покинула уже свой пост и понесла инкассаторам дань. Ты спокойно проходишь в торговый зал универмага. В пятнадцати шагах — грузовой лифт, точнее — платформа, на которую вкатывают тележки с ящиками, управление платформой наружное, там-то, у этого грузового лифта, я и нахожусь, ты же вместо тележки сам себя вкатываешь на платформу, я нажимаю кнопку, ты едешь вниз. Этот грузовой лифт — универмаговский, к продмагу никакого отношения не имеет, подземный этаж, на уровне которого замер подъемник с инкассатором, лифт проскакивает, не останавливается, но уж настоящий электрик знает, как задержать лифт. Остальное — дело пятнадцати секунд. Хватаешь обе сумки, вскакиваешь на платформу, я поднимаю тебя, сумки швыряешь в непрозрачный полиэтиленовый пакет, сбрасываешь спецовку и берет, смешиваешься с толпой покупателей и размеренным шагом направляешься к автобусной остановке. Или к машине, я еще не решил, возможно, буду на «Жигулях». Едем ко мне, считаем деньги, делим поровну и расходимся года на три. Глухая тишина. Меня как не было в Москве, так и не будет, квартира моя не подмочена, я снял ее на полтора месяца.

Колкин по сучил ногами и решительно встал. Пошли в винный отдел, уже отделенный от покупателей решеткой, убедились: огрызком карандаша продавщица подбивает бабки, малюя цифры в тетрадке, дверцы подъемника раскрыты, сверху спустился алкаш в спецовке, неся короб, впихнул его в подъемник, тренькнул звонком, минуты через три-четыре звонок оповестил о том, что коробка выгружена, подъемник поднялся, дверцы распахнулись, работяга поплелся за очередной порцией картона.

— Опорный пункт милиции рядом с почтой, два наружных поста, само отделение милиции в трех кварталах, сразу сбегутся и съедутся, им, я подсчитал, надо три минуты, чтоб кольцом охватить весь предполагаемый район поиска. Но у тебя — две с половиной минуты… У нас, — поправился Алеша.

Два дня еще присматривались к порядкам в обоих магазинах, к инкассаторской «Волге». Установили: 31 августа — наивыгоднейший для них день, выручка перевалит за треть миллиона. Бухгалтерия же никакого сигнала «Волге» не подает. Экипаж машины так сработался, что интуитивно знал, на сколько минут ушел за деньгами этот низенький, пугающийся шороха мужичок.

31 августа — на этот день назначили операцию. Сутками раньше встретятся в скверике у метро «Академическая».

И вдруг 29 августа Колкин пропал, на очередную встречу не явился. Прождав его с полчаса, Алеша стал думать. Что-то произошло, но что?

Начинало темнеть. Сидящий на скамейке у метро Алеша выгнул затекшую спину, поднялся, разгадав наконец уловку напарника!

Колкин нападет на инкассатора не 31-го, а сутками раньше, то есть завтра, но уж его-то, Алешу, он попытается убить сегодня, и хотя попытка входила в планы Алеши, ему стало зябко: сегодня — значит, в ближайшие часы. Вспомнилось, как вчера Колкин (на улице, кругом люди) рукою помял плечо Алеши, убеждаясь, что идущий рядом человек — еще живой, прощаясь навсегда. Простился — и Алеша стал для него мертвым, а с мертвыми не встречаются. Пожалуй, признал Алеша, взять деньги 30-го — и впрямь рациональнее, умнее. Колкин, как всякий производственник, преотлично знает, насколько суматошен последний день месяца, всегда штурмовой. Универмаг выбросит на продажу целый контейнер кофточек, рубашки и сапоги будут продаваться с лотков, наплыв денег приведет к тому, что инкассаторская машина добрую треть их заберет в середине дня.

В девять вечера Алеша поехал в Свиблово. Несостоявшейся встречей Колкин вытащил его из квартиры, и что сейчас в ней, кастет, бомба или нож — поди догадайся. Убивать на улице или в автобусе — слишком рискованно и негарантированно, и тем не менее Алеша держался в метро подальше от края платформы. В неживом ртутном свете фонарей он обогнул дом, подкрался к окну. Без единого шороха вполз в квартиру. Прислушался. Никого — это ощущалось — не было. Луч фонарика подергался по стенам, уперся в дверь. Оставленная метка нарушена. Колкин все же побывал здесь, ему открыть любую дверь — плевое дело. Так что же оставил после себя Колкин?