Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

— А к нам вроде бы и еще гости.

Андрей посмотрел в ту сторону, куда показывал рукой Кузьма, и его словно бы какой-то тяжестью прижало к земле. По равнине, поднимая пыль, мчались шесть или семь всадников. Чигрин оглянулся. Вблизи глазу не за что зацепиться — ни перелеска, ни буерака. Равнина до самого окоема. А кони скачут — землю рвут копытами. Это было видно даже на изрядном расстоянии. Петро побледнел.

— Это по наши души... — прошептал еле слышно.

Чигрин потом долго еще будет вспоминать этот случай. Если бы не Кузьма, кто знает, как сложилась бы их судьба. Парень оказался находчивым. Он не медля вскочил на ноги, подбежал к ближайшему возу, сбросил на землю несколько мешков с солью, остальные раздвинул своими сильными руками так, что между ними: образовалась узкая, длинная щель.

— Влезай сюда! — крикнул более тонкому Петру, который все еще стоял на коленях, прикипев перепуганным взглядом к всадникам.

— Прячься, сынок, коли беда идет, — удивительно спокойным, рассудительным голосом посоветовал и старик.

И, возможно, именно его слова и вывели Петра из оцепенения. Через минуту он уже лежал на дне воза под тяжелой поклажей.

— А куда же тебя — метнулся туда-сюда горячим взглядом Кузьма, подскочив к Андрею, который и сам уже искал какого-то укрытия. — Надо же было остановиться на юру! — Он потормошил мешки на одном возу, на другом и растерянно посмотрел на Чигрина: — Разве с твоими плечами втиснуться в такую щель?

— Не суетись, — снова подал голос старик. — Пусть он лезет в мешок с бебехами, думаю, поместится.

Кузьма встрепенулся:

— Правильно! Куда ж ему еще. А увас, дядька Касьян, котелок варит!

Кузьма мигом развязал огромный рогожный мешок. В нем находились старые дерюги, изношенные свитки, другое имущество, на котором чумаки спали и которым накрывались во время ночлегов, вытащил из него бо́льшую половину содержимого, освобождая место.

— Ныряй! — приказал Андрею. — Тут будет мягче, чем твоему товарищу.

А всадники были уже совсем близко. Гнали коней изо всех сил. Могли и заметить, что творится в чумацком стане.

— Помогите, а то сам не осилю, — попросил Кузьма своих спутников, которые молча наблюдали за всем происходящим. Сообща они уложили мешок на воз, прикрыли рогожкой. Чигрин почувствовал, как кто-то из них еще и уселся ему на ноги.

Он не видел, как подскакали возбужденные преследователи, осаждая взмыленных коней. Услышал лишь топот, ругань и по приглушенным голосам узнал своего палача Грицюту и его юркого услужливого приспешника Равлика — пухленького, розовощекого, в самом деле похожего на улитку[32], высунувшуюся из раковины. Собственно, только их и было слышно. Другие молчали, готовые выполнить любой приказ хмурого панского коновода, допытывавшегося, не видел ли кто беглецов пана Шидловского.

Дядьки гудели, но, видно, Грицюта так и не услышал от них ничего утешительного, потому что еще сильнее бранился, угрожал кому-то.

— Кто здесь у вас старшо́й? — глухо прозвучало почти над головой Андрея. — Атаман где?!

— Ну да, где атаман, почему он прячется? — послышался и гундосый голос Равлика.

— Раз мы не видели, стало быть, и он не видел, — вмешался в разговор Кузьма. — Да и никаких беглецов здесь не было. Разве для них лесов мало?

— А тебя не спрашивают, злыдень! — вызверился Грицюта. — Самого, наверное, разыскивают, так мы поможем, пойдешь в другую сторону.

— Чего пристаешь к хлопцу, это мой погонщик, — вмешался Касьян.

— Все вы одним миром мазаны, — прогудело, точно из пустой бочки. — Мигом разбросаем ваши вонючие возы!

— Ты кто такой? Какое право имеешь распоряжаться здесь? — прервал его кто-то твердым, хотя и негромким голосом.

Чигрин сначала не разобрал кто. Почувствовал лишь, как возле возов неожиданно умолкли. Напряг слух — ни звука, словно вымерло все в один миг. Но вдруг словно бы кто-то закашлялся, хрипло, со стоном. И тут Андрей уже не мог ошибиться. Хохотал Грицюта. Было в этом утробном хохоте что-то, напоминавшее Велигуру. Даже старое тряпье над головой не приглушало это ощущение.

— Грах-грах-грах, — бамкало, как в надтреснутый колокол. — Вот уж рассмешил. Какой-то недомерок, а тоже строит из себя... грах... каз... — Последнее слово будто застряло у него в горле.

Андрей услышал, как там, между возами, что-то звякнуло, потом затопало и сразу же сорвалось испуганное:

— Э-э, опомнись! Что ты делаешь? Хлопцы, чего же вы стоите? Держите его, он же бешеный! Еще убьет меня!!!

Чигрин и дыхание затаил. Прислушивался к поднявшемуся в лагере шуму и не понимал, что случилось, кто так напугал Грицюту? «Неужели Никифор? — терялся в догадках. — Ведь Грицюта бросил издевательское «недомерок»...»

А на шляху гудело. И в переплетении сердитых, грубых, возмущенных, насмешливых, язвительных голосов Андрей уловил конский топот. Кто-то громко засмеялся, раздался свист. «Не иначе — Кузьма», — подумал Чигрин. И когда топот, постепенно отдаляясь, совсем стих, никак не мог поверить, что беда миновала, что можно наконец покинуть свое душное укрытие.

— Ты еще живой? — послышалось извне, и сразу свободнее стало в ногах. Андрей выбрался из мешка и увидел Кузьму, веснушчатое лицо которого прямо-таки сияло от удовольствия. Рядом разминал занемевшие ноги Петро.

— Ну что, нанюхался пыли? — захохотал Кузьма. — Ничего, теперь по духу чумаков узнавать будешь. — Он перевел взгляд на горизонт. — Посмотри, аж пыль поднялась. Никифор проучил их как следует.

— Это он?! — вырвалось у Чигрина.

— А кто ж еще? Атаман, хотя и низенький, ха-ха-ха!

— Ты дохохочешься, — предостерег Касьян. — Он намнет тебе бока за зубоскальство. — И, обращаясь к Андрею с Петром, закончил: — Вола одной рукой на землю валит. Невероятная сила у человека, вот только ростом мал.

Кузьма перестал смеяться, слушал, что говорит Касьян.

— Я и сам насмерть перепугался, — сказал он, — когда тот болван обозвал Никифора недомерком. Видели бы вы, что с атаманом стряслось! Сам на себя сделался непохожим. Выхватил шкворень и, клянусь богом, — забожился Кузьма, — проломил бы череп обидчику. Хорошо, что ноги у того оказались быстрыми.

— А что ж остальные? Их пятеро или сколько там было? — спросил Андрей.

— Застыли на месте. Как вкопанные. На Никифора ж страшно смотреть было. Куда уж там подступать к нему.

— Вот и прикуси язык. Нечего насмехаться,