Соловецкое чудотворство - Геннадий Русский

Вот и обед кстати, что ж, подкрепимся, чтоб наше повествование успешнее продолжить…

Да… баланду тюремную, конечно, подкреплением не назовёшь, одна в животе муть, но делать нечего, продолжать надо. Твой черёд, писатель.

(Продолжает писатель…)

Приходит дядя Филат снова к начальнику — нет его, отбыл на дальнюю командировку. Дядя Филат за ним, а там нет его, на Анзер переехал. Он в Реболду — уехал, говорят, с Анзера. Известное дело, когда начальство нужно, непросто его поймать. Весь остров дядя Филат исколесил, подловил-таки начальника где-то на лесной делянке. Тот и смотреть в его сторону не хочет. «Эх, — думает старый помор, — плохое дело!» Но не пугается и за своё стоит упрямо. Выждал момент, подходит к начальнику, а тот хмурится, тонколицый он, кислится. «Зря, — говорит, — ты, старик, за мной по всему острову бегал. Ничего сделать не могу». — «Безвинна та девица», — помор говорит. Начальник аж взвился: «Как так безвинна? Здесь ни одного безвинного нет, все виновны больше или меньше! А девица твоя повинная в теракте, да к тому религиозница, а мы таких не освобождаем». Старик мохнатые брови нахмурил и говорит тяжело, слова что глыбы кидает: «А про то тебе ведомо, что девица свою честь защищала? И то тебе ведомо, что и здесь её осилить хотели, да мы её от насильников отбили? Бог помог, мы близко оказались, а в другой раз что будет? Что ж, — говорит, — вы, новая власть, для того красу девственную на край света загнали, чтоб над чистотой её надругаться? Ты, товарищ Глеб, бумажки смотрел, ты на человека посмотри!» Посуровел начальник, задумался и решился: «А ну едем!» Садится в машину, забирает дядю Филата и катят прямиком к женбараку. «А ну, показать мне Христову невесту!» — командует. Выводят девицу. Взглянул на неё начальник и замер. Долго смотрел на неё, повернулся резко, скомандовал дяде Филату: «Пошли!» Дядя Филат украдкой кивнул девице: ничего, мол, надейся!

Приходят в управление. Начальник из угла в угол шагает. «Да, — говорит, — красивая девушка, даже у меня, старик, сердце размякло. А не должно так быть, не для того мы революцию делали, чтоб погубить её жалостью… Да… Отпустить я вашу девицу не могу, нет таких прав у меня… Да, не могу…» Говорит и бегает из угла в угол. Остановился наконец. «Вот что, старик. Так решим. Освободить я вашу красавицу не могу, единственное, что могу, — разрешить ей жительство вне зоны, оставаясь заключённой и являясь на принудработы. Пусть живёт со своим добрым молодцем, дам разрешение им избу поставить, а через год приеду, обязательно посмотрю, как у них житьё-бытьё, тогда может быть…» Дядя Филат ему низко поклонился: «На том спасибо. Бога за тебя будем молить». — «Экий вы народ, поморы, — смеётся начальник, — не хотел, а вроде свата стал!» Да только не приехал через год товарищ Глеб Бокий, началась его опала…

А у Ивана да Марьюшки началась своя жизнь. Дядя Филат, как старшой, по поморскому уставу обряд над ними совершил. У беспоповцев мирянин-начётчик попа заменяет, дедушка-старовер подтвердит, сам поморец…

Дедушка-старовер: Не поморец я, сынок, филипповцы мы, часовенские… (Слушатели смеются.)

Писатель: Ну прошу прощения, не силён я в толках и согласиях.

Так вот, стал Иванушка на острове почтарём, письма по дальним командировкам разносит, Марьюшка в швейной, хоть и на каторге, а свой дом и любовь. Не нарадуются друг на друга, а скоро по супружескому закону затяжелела Марьюшка и через положенный срок сына принесла, Ванечкой назвали…

Ну вот, почтённый рассказчик…

(Продолжает рассказчик…)

Ну что ж, писатель, пора тебя выручать. Сказ провёл ты верно, по всем правилам. Одно только: хоть и поддержал я твою линию, а не верю я в доброго чекиста. Глеб-то Бокий — тонколицый, ты сказал, а тонколицые — люди двусмысленные.

Подошли мы, слушатели почтённые, к самому главному в нашем сказе — к соловецкому золоту.

О соловецком золоте много разных толков ходило. Богат был монастырь встарь, от бедняка-помора до царственных особ — все на монастырь жертвовали и за полтыщи лет, как полагали, скопились в нём сокровища несметные. Да только, когда в 23-м году на остров СЛОН притопал, никаких сокровищ не обнаружилось. Кто говорит, белые сокровища увезли, кто — красные, а кто — чёрные. Говорили, монахи золотишко припрятали и таят. Уж их, понятное дело, по всяким чрезвычайкам таскали, да ничего не добились. А я от себя скажу: ей бы, Чека, в то время заняться теми субчиками, что в 23-м монастырь ограбили и чтоб след замести — зажгли. Три дня и ночи пылала страшным жаром святая обитель и вся изнутри выгорела. Святые иконы бесценные все погибли, колокола от страшного жара спеклись и с колокольни попадали. Мало что уцелело. Словно нарочно убранство монастырское выжгли, чтоб больше на узилище походило. Великое зло было содеяно, и, придёт время, раскроется правда. Да только ли с Соловками! Кабы вся правда явилась, что они с Россией натворили — не вынести бы людям, земля и небо содрогнулись бы и застонали: да можно ли до такого дойти, люди русские!

Хотя и понимали и чекисты и каторжане, что не осталось от прежних Соловков иного сокровища, кроме духовного, да всё не верилось. Искали и в самом монастыре, и в скитах, и в окрестных местах, без толку, понятно. Особенно наш брат, зэка, старался — найдёшь золото, сразу волю дадут. Никто не нашёл, а ведь кто знает, может и правда, укрыли монахи в надёжном месте монастырскую казну? Так легенда эта и осталась неразгаданной, поискали и забыли…

А Иванушка-то наш, как говорилось, почтарём был наряжён на острове, чтоб поближе к Марьюшке быть. В месте плачевном и вольному человеку невесело, да у него Марьюшка была. Тяжело ей, бедной, доставалось, а ещё дитя. Прибежит днём, ребёнка покормит и внове на работу каторжную. У Иванушки тоже де́ла хватает — почту разносит и с хозяйством заместо бабы управляется, и с ребёнком нянчится — такая уж их доля горькая. Вечером Марьюшка придёт усталая, еле на ногах держится, а взглянет на Иванушку — засияла избёнка неказистая, будто царские чертоги. «Измаялась, поди», — Иванушка скажет. Вздохнёт Марьюшка. «Эх, — думает Иванушка, — за тебя, любовь моя, что угодно снесу!»

Работа у Иванушки с виду лёгкая — письма разносить и прочие бумаги — да только кажется так — пойди побегай: до Савватиева скита шестнадцать вёрст и назад столько же, до Реболды осьмнадцать, и всё на своих двоих, лошадёнку ему не дали, так хорош. Вот он и бегает, а когда ребёнка не с кем оставить, с собой захватит и тащит на руках тридцать вёрст.

Хорошо ещё время летнее, а что зимой будет, подумать страшно.

Ходил Иванушка в Савватиев скит, а дорога туда хорошая, широкая, весёлая, лесом да пригорочками. Идёт и посматривает, где какая птица гнездо свила, где зверушки резвятся. Частенько попадалась ему на пути рыжая лиска. Постоит, посмотрит на него и в кусты уйдёт. Иванушка стал ей хлебца оставлять. Подобрела к нему лиска и вскоре привыкла, совсем ручная стала, подходила близко и хлеб из рук брала. И всякий раз, как он по савватьевской дороге идёт, зверушка та ему попадётся.

Вот идёт как-то раз Ванюшка с почтой и сынишку с собой несёт. Лисичку встречает, поздоровался с ней: «Здравствуй, лисичка-сестричка!» — и хлебца дал. Назад идёт — ждёт его лисичка на дороге, смотрит на него, словно сказать что-то хочет. Отойдёт немного в лес, опять посмотрит, словно зовёт за собой. «Эге, непросто дело!» — думает Ваня. И пошёл он за лисичкой в лес. Лисичка от него не убегает, трусит впереди, что собачонка. Так подошли они к берегу морскому, а здесь в бугре, в чаще буреломной, меж корней и камней замшелых норы лисьи. Выскакивают из норы лисятки, к матери кидаются, человека поначалу испугались, но лиска им что-то по-своему сказала, они и перестали бояться. «Так вот зачем ты привела меня, лисичка-сестричка! — смеётся Ваня. — Деток своих показать, с сынишкой моим познакомить!» Погладил он щенят, животики их розовые почесал, посадил среди них сынишку, а они резвятся что котята, и младенец к ним ручонками тянется, заливается от радости, то-то им весело! А лиска мордочкой своей человеку что-то показывает и взлаивает. Смотрит человек — промоина от вешней воды, обрушилась в этом месте земля, и обнажилась пещерка малая или погребок, а в ней бочоночки, в каких грибки солят. Лопнул один бочонок, и не грибки-рыжики из него высыпались, а рыжие кругляшки царской чеканки. «Вот оно что! — говорит Ваня. — Да мне, лисичка-сестричка, это ни к чему». А младенец увидал штучки блестящие, ручонками потянулся, как к игрушке. Ваня-почтарь и взял несколько кружочков — не подумав взял золото, вовсе оно ему ни к чему, а взял дьяволовы ягодки заместо игрушки для дитяти — и зачем только взял! — от него-то, золота, все беды наши…

Возвращается он домой с сынишкой уснувшим на руках, встречается ему на дороге расконвоированный зэка Цукерман, врач зубной. Прислушался, остановился как вкопанный, затрясся весь и зазудел, ровно шмель: «3-з-золото з-з-звенит! Дай, дай вз-з-зглянуть на з-з-золото!» Иванушка удивился на него: «Экой ты шалый!» — и дал ему монетку. Цукерман схватил золотник и бегом. Ваня посмеялся и пошёл себе.