Доктор Гарин - Сорокин Владимир

– Да! – вскрикнула она учреждённо.

– Гарин, неужели вы не спите? – раздалось неподалёку.

Он оторвал глаза от светящегося текста и в полумраке комнаты различил Машино лицо. Он закрыл текст, стал приподниматься:

– Маша!

– Лежите, лежите. – Она подошла со своей презрительной улыбкой.

В руке она держала бутылку красного вина.

– Вы всегда входите так удивительно бесшумно!

– Пора привыкнуть, – рассмеялась она. – В последний раз у вас, кажется, не нашлось штопора.

– В столе. Погодите, я открою… – Он свесил с кровати титановые ноги.

– Нет! Нет! – Она угрожающе занесла бутылку. – Сегодня я правлю бал!

– Ну послушайте…

– Без “ну”, пожалуйста.

Она выдвинула ящик стола, достала штопор и умело откупорила бутылку.

– Саперави.

Взяла из бара бокалы, наполнила, подошла, села рядом с Гариным.

– Доктор, как хорошо, что вы не спите.

Он принял бокал. Глаза их встретились. Бокалы чокнулись.

Гарин с удовольствием отпил вина:

– Превосходное… люблю грузинские вина…

Маша в упор разглядывала его лицо.

– Не пей, красавец мой, при мне ты вина Грузии печа-а-альной! – пропела она.

– Ужин завершился спокойно?

– Аспонтанно! – рассмеялась она. – Обожаю смотреть на танцы экс-государственных жоп.

– Вы жестоки. – Он взял её свободную руку.

– Нет, я просто чрезмерно наблюдательна.

– Называйте их официально: pb. Или неофициально – бути[23].

– Хорошо, бути. Танцевали как на свадьбе.

– Кто сегодня выбирал музыку для танцев?

– Синдзо.

– И что выбрал?

– Никогда не угадаете. Чайковского!

– Вполне понятно. Прекрасная музыка для…

– Переваривания? – Глотнув вина, она поставила бокал на прикроватную тумбочку и сняла пенсне с большого носа Гарина.

Нос стал ещё больше. Гарин залпом осушил бокал, поставил его и обнял Машу. Её тонкая чёрная фигура словно провалилась в розовый сугроб. – Я… вас ждал… – проговорил он.

– И я вас ждала, – ответила Маша со своей едкой интонацией.

Их губы встретились, Гарин обхватил маленькую, гладкую голову Маши своей огромной ручищей. Она застонала. И стала с него сбрасывать его розовый махровый сугроб. Его вторая рука угрожающе зашарила по её спине чёрного шёлка, ища молнию, но Маша остановила её, придержав на весу. Целующийся Гарин замер с нависшей над Машей дланью. Она со стоном оторвалась от его губ:

– Я сама. А то порвёте всё, как в прошлый раз.

Встала – тонкая и чёрная. Скрипнула молния. Помогая телом, Маша мгновенно стянула с себя платье, отшвырнула. И в бордовых чулках, бордовом белье медленно и красиво села на колени к Гарину, оплела руками:

– Доктор, вы меня примете? У меня, знаете ли, довольно простой случай…

Гарин взял с тумбочки папиросу с зажигалкой, закурил. Машина голова лежала у него на левом плече.

– Прошлый раз вы обещали рассказать мне о вашем преображении, – произнесла она, разглаживая его покоящуюся на груди бороду.

– О каком?

– Ну, когда вы… – Она потёрла своей узкой ступнёй холодную титановую ногу.

– Ах, это. – Он выпустил дым. – Десять лет тому я, уездный доктор, зимой вёз в село Долгое вакцину против боливийской чернухи. Ехали с одним ямщиком на его самокате в пятьдесят лошадок, попали в жуткую метель, сбились с пути, заночевали в поле. Он замёрз, а я выжил. Но уже без ног. Вот и всё преображение.

– Но вы рассказывали, что та ночь многое изменила в вашей душе.

– В душе? Так и сказал? Вероятно, выпил лишнего. Вы меня неизменно спаиваете, Маша.

– То есть преображения не было?

– Было, но…

– Вспоминать не хочется?

– Сейчас, во всяком случае…

– Ясно.

– Вспоминать – не гнилым овсом торговать…

– Не будем.

Она вынула из его мясистых, вечно недовольных губ папиросу, затянулась, вернула папиросу на место. – Да, забыла: Ангелу опять затрясло, прямо во время танца.

– С кем она танцевала?

– С Дональдом. Но всё обошлось, он оказался джентльменом.

– Он и есть джентльмен, – серьёзно почесал бороду Гарин. – При всей его девиантности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Помолчали.

– Гарин, – произнесла Маша.

– Да?

– Мне… очень хорошо с вами.

– Правда?

В ответ она трижды клюнула носом его плечо. Дотянулась, взяла с тумбочки бокал:

– Допьём?

Он не ответил. Она села, отпила, вытащила из его губ папиросу, прижалась своими, вливая в него терпкое вино. Он закашлялся, заворочался, сел.

– Простите. – Она приникла к нему.

– Это вы меня… простите… – Он тяжко вздохнул, обнял её. – Вы эдельвейс, а я… мамонт.

– И это замечательно! – Она прижалась к нему всем телом. – Оставайтесь мамонтом, умоляю вас.

Он склонился над ней, борода и нос угрожающе нависли в полумраке. Мгновенье он смотрел на неё, затем неловко и грубо сгрёб в объятьях, стал наваливаться.

– Мамонт, лучше на боку, – подсказала она.

Солнце встало над Алтаем, заливая лучами всё вокруг – кедровый бор, синевато-серые, с белыми вершинами горы, предгорные луга с уже ожившей травой, ещё прозрачные лиственные и густые хвойные леса, крыши посёлков. На неярком голубом небе виднелись лишь едва различимые перистые облака, подчёркивающие высоту и величие этого чистого неба, да бледнеющий с каждой минутой серп молодого месяца. Вдруг на западе вспыхнуло другое солнце – яростно-белое, маленькое, с булавочную головку, но гораздо ярче и сильнее привычного солнца. Белый беспощадный свет мгновенно накрыл утренний пейзаж, стирая привычные жёлтые лучи, падающие с востока, словно кто-то огромный и невидимый решил сфотографировать весь этот красивый весенний мир своим чудовищным фотоаппаратом. На мгновенье ни у гор, ни у кедров, ни у домов не стало тени. Вокруг белой вспышки заклубился оранжевый жар. И снизу, от утренней земли, к ней потянулся зловещий чёрный дымный хобот. Белый свет сменился жёлтым и оранжевым. А на просыпающийся мир обрушилась волна яростно сжатого, жестокого воздуха, колебля горные вершины, круша вековые ели и кедры, срывая крыши с домов, калеча или убивая всё живое.

Гарин и Маша проснулись от страшного грохота и сотрясения. И что-то сильно и неприятно толкнуло Гарина в сердце.

– Чёрт… – пробормотал он.

Разлепив глаза, он нащупал пенсне на тумбочке, надел на нос.

Рамы и стекла двух окон были выбиты. Рваные шторы трепетали. Голая Маша вскочила с кровати, подбежала к окну, увидела. Прижала руки ко рту.

– Что?! – Гарин сел в кровати, морщась и прижимая руку к левой груди.

– Гарин… это ядерная бомба, – простонала Маша. – Блядство! Сволочи! Ёбаные сволочи!!

– Бомба? – Морщась, он потёр грудь.

Слез с кровати, сделал шаг. Пошатнулся. Сердце трепетало. Выдохнул, вдохнул глубоко, подошёл к Маше. За разбитым, вывороченным окном раскинулся всё тот же ландшафт с кедровым бором, но что-то в нём было не так, зловеще не так. Гул и треск наполняли воздух. И бор редел на глазах: это рушились кедры, поражённые ударной волной. Десятки падали, увлекая за собой другие; выжившие отчаянно качались. Вспугнутые дрозды метались в воздухе. По массиву бора расходились малые и большие круги повала, мелькали медно-золотистые стволы, взмахивали обречённые ветки, и рушились, рушились, рушились деревья.

– Господи… – Маша прижала руки ко рту.

Он обнял её, забормотал:

– Ничего, ничего… проходили однажды…

Маша дрожала. Мгновенье они стояли голыми у окна.

– Погодите… надо же это… – Держась за грудь, Гарин завертел головой.

– Господи… я же это предчувствовала… – злобно простонала Маша.

– Респираторы! Радиация!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Всё в левом крыле.

– Сделать! Сейчас! – Он кинулся в ванную, привычно нажал на выключатель, но свет не зажёгся. Гарин схватил два небольших полотенца, открыл кран. Вода не потекла.

– Чёрт… воды нет… – Он вернулся в спальню и только сейчас заметил большую, извилистую трещину на потолке.