Детская книга войны - Дневники 1941-1945 - авторов Коллектив

Я начинаю понимать многие новые вещи. Я лучше узнала Папу, Маму, их хорошие и плохие черты, лучше узнала и себя. (...)

Только бы пережить! Когда все это кончится? Сейчас на горизонте ничего отрадного, никакого утешения.

28 февраля 1942 года. Сегодня мне исполнилось 15 лет. Как не похож этот мой день рождения на то, что я ждала, о чем мечтала. Много писать не буду – нет сил и желания, всего не описать, да и просто все это я и так буду помнить всю жизнь.

18-го умер Папа. О, как просто все это случилось. Болела Мама, Папа жил на Почтамте, был в стационаре и немножко подправился, потом вдруг заболел поносом, ничего не ел, стал чахнуть и... около часа дня 18-го умер там же, на Почтамте. Я провела у него предпоследнюю ночь, Мамочка – последнюю. Мы сделали все, что могли, но было уже поздно. Врач говорит, что Папа был обречен уже с декабря – января, что третья степень истощения уже неизлечима.

Да! Не думала я, что четырнадцати лет останусь без отца. Я даже не могу осознать всего ужаса положения. Как тяжело видеть, как погибает человек от истощения, а у нас в это время как раз стали появляться продукты. Милый, как он хотел жить! Он и не готовился к смерти, и не думал о ней. Он даже не наказывал нам, как жить, что делать.

22-го мы его похоронили. Правда, без гробика, но мы себя так плохо с Мамочкой чувствовали, а ведь так трудно, помощи никакой. Милый Папочка, прости, что мы тебя зашили в одеяло и так похоронили. Место могилы хорошее, такая светлая полянка, недалеко березовая роща – это на Охтинском (Георгиевском) кладбище. (...)

Теперь у меня из самого дорогого осталась Мамочка да, пожалуй, этот двухлетний дневник. (...)

28 апреля 1942 года. Два месяца не писала. За эти месяцы прошло еще много тяжелых событий. В марте у меня украли продуктовые карточки, мы с Мамой после всех наших «добавок» остались ни с чем. Я очень расстроилась, я боялась стать причиной гибели Мамы, да и вообще жутко было подумать, как мы будем жить месяц в голодном городе без карточек. Но... быть может, все к лучшему. Теперь, когда это уже в прошлом, могу писать спокойнее. Все обошлось благополучно. Мы стали продавать и менять вещи: мебель, патефоны, папочкины часы и другое, и прожили неплохо по теперешнему времени, во всяком случае, имели мы даже больше, чем «полагалось» по норме. Да, все устраивается к лучшему. Мы написали в Вытегру и недавно получили ответную телеграмму. Там нас ждут. Теперь, как только начнется эвакуация на баржах, мы с мамой будем переезжать в Вытегру. Все наши помыслы сводятся к этой поездке. Вещей набирается много, и вообще трудностей предстоит масса, но, думаю, как-нибудь справимся: На трех страничках, конечно, не напишешь всего, что произошло за 2 месяца. Мы еще больше сблизились с Мамой. Когда сидели без карточек, лучше узнали людей, почувствовали, какие сердечные и отзывчивые М.И. и М.О. Гейн, которые от своего мизерного пайка отрывали частичку для нас. И, наоборот, «родной» дядя Боря оказался более чем жестоким и бессердечным. Из грустных событий случилось вот что: умерла тетя Софа, у Гейн лежат Эрик и М.О. почти при смерти и, что для нас особенно тяжело, мы не нашли Папочкиной могилки на кладбище...

Но в целом все-таки стало полегче. Весна дает о себе знать. Город оживает – пошли трамваи, открываются кино, магазины, парикмахерские. Да! Я ведь остригла косы и очень этим довольна. (...)

1 мая 1942 года. Ну и денек выдался! Вот это действительно праздник! Готова поверить, что кто-то или что-то помогает нам. Пусть это будет Провидение или Папочка, или бабы Женины молитвы... Вчера я очень удачно променяла на рынке детские платьица на крупу и на хлеб. Мамочка достала банку кровяной муки за 400 г хлеба, отдала 2 бокала и графин за 300 г и договорилась, что 2-го придет женщина еще за 4 бокалами.

Утром мы устроили праздничный завтрак: скушали по 2 сковородочки крови с мукой, по 2 чашечки каши и чай с 5 декстриновыми лепешками. Да, «самое главное» и забыла – выпили по рюмочке портвейна. Ну, куда уж лучше для завтрака в теперешнее время. Потом решили помыться. Я принесла ведерко воды, Мама подогрела ее, и только я стала раздеваться, как пришла Татьяна Петровна, женщина-врач, которой мы продали керогаз, детские стулики и разборный домик. Вот тут-то все и случилось! Не знаю, чем мы ей так понравились, но Мама разговорилась с ней, и Татьяна Петровна взялась устроить нас с Мамой в столовую на усиленное лечебное питание. Мне просто не верится. Чтобы получить это направление, надо выстоять очередь часов с 6 утра, да еще пропустят или нет, а меня так определенно не примут еще и по возрасту. Татьяна Петровна все это нам устроила. Мне оказалось 19 лет, я студентка, но мой институт эвакуировался, и теперь я поступаю в строительный техникум, но еще не оформилась; живем мы на ул. Пестеля, 16, кв. 20…

В общем, еще вчера у нас была забота, как мы будем жить на иждивенческие карточки, а теперь мы определенно знаем, что 15 дней – с 3 по 17 мая включительно – нам обеспечены горячие завтраки, обед, ужин и хлеб из расчета 500 г в день!!! (...)

Ну, теперь-то мы, я думаю, сможем добраться до Вытегры. За эти дни подкрепимся в столовой, да Мама подлечит ноги витамином. На обратном пути зашли в сберкассу. Мама взяла деньги с книжки, а я стала проверять облигации. Таблиц было мало, так что проверить удалось не все. И что же? Нежданно-негаданно выиграли 150 рублей (вот и полвитамина оправданы). (...)

Мама определенно верит в Бога. Она считает, что за нас молится Папочка, быть может, тетя Софа и, конечно, баба Женя с тетей Любой... Кто знает? Я мало в этом понимаю. Я ведь не верующая, но после таких событий просто готова поверить и Провидение.

Становится темно, кончаю писать. В довершение чудесного дня мамочка вернулась с покупательницей, которая набирает вещей чуть ли не на 600 рублей. (...)

12 мая 1942 года. Вчера дописать не удалось – пришла с рынка Мама, и мы отправились обедать. Вчера для понедельника был опять исключительно удачный день. Я продала Джека Лондона на 80 рублей, Григорьевы принесли кровь, сырковую массу и за Папочкино пальто хлеб и деньги.

На рынке Мама за хлеб купила себе туфли (ее модельные мы ведь обменяли на масло), мне на юбку. (...) Теперь, когда стали питаться лучше, стала и лучше работать голова, восприимчивее мозг. Часто задумываюсь о своей судьбе, о том, что надо навсегда вычеркнуть из жизни понятие об отце, о моем дорогом Папе, что никогда больше он не будет работать и отдыхать с нами. Зимой я была в каком-то оцепенении, а теперь все это чувствуется ясно-ясно, и жутко становится.

Задумала в дороге начать, а потом в Вытегре заняться тем, что написать рассказ, вернее, очерк, повесть о жизни в блокадном Ленинграде этой зимой. Пусть я пишу хуже, чем Кара или Майка, но я постараюсь, и думаю, что выйдет то, что я хочу. Героиню будут звать Катей или как-нибудь иначе – это неважно. Она будет моих лет и, вообще, наделена многими моими чертами, плюс те черты, которые я бы хотела иметь. Катя, как и я, даже больше, испытает все тяготы и лишения этой зимы: будет сначала активно участвовать в ПВХО, увлекаться общественной работой, потом – голодать, потеряет родителей. Короче, Катя – мой прототип. (...)

Я думаю, что в этой повести смогу описать суровую зиму, бедствия ленинградцев, личные переживания. Чтобы получилось естественнее, многое возьму из своих впечатлений, из виденного и слышанного...

Дневник Тани Вассоевич

Таня Вассоевич начала вести дневник 22 июня 1941 года – с первого дня войны. Девочка жила на 6-й линии Васильевского острова, в доме №39. Её отца Николая Брониславовича война застала далеко от дома в геологической экспедиции. Таня оставалась в городе с мамой Ксенией Платоновной и 15-летним братом Володей.

Володя умер в январе 1942 года. Девочка сама занималась похоронами брата, потому что мама была уже слишком слаба, – её не стало спустя месяц. Прежде чем 13-летняя Таня смогла организовать вторые похороны, тело Ксении Платоновны 9 дней пролежало в квартире. В своём дневнике девочка-подросток нарисовала план кладбища и отметила места захоронения близких в надежде, что, если выживет, обязательно установит на могилах памятники. Так и произошло. Обозначая в дневнике всё, что связано с датами смерти и захоронения близких, Таня использовала придуманный ею шифр: дело в том, что всю эту информацию она рассматривала как сугубо личную, сокровенную.

Пройдёт более 40 лет, и в 1985 году Татьяна Николаевна Вассоевич сделает запись-признание: «Хлопоты похоронные мне десять лет после блокады снились. Ещё чаще снилось, что я маму спасаю, должна спасти её от смерти». Она часто вспоминала, как за три дня до смерти брата к ним зашла учительница музыки Мария Михайловна и рассказала, что её муж умер от голода. Брат Володя произнёс: «Почему же вы не сказали, что он умирает от голода? Я бы отдал ему свой хлеб». Это было 20 января, а 23-го брат сам умер от голода. Вот такая сила духа была в этом мальчике.