Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире - Э. Конигсбург

Когда они вошли, я сидела за одним из рабочих столов, одетая как обычно — в белый лабораторный халат и ожерелье из речного жемчуга.

— Эмма и Джеймс Кинкейд! — провозгласил Паркс.

Я заставила их ждать довольно долго. Паркс пять раз начинал деликатно покашливать, но только на шестом я изволила обернуться. (Вы-то знаете, Саксонберг: с того момента, как Паркс объявил, что меня желают видеть Эмма и Джеймс Кинкейд, я времени даром не теряла. Я проводила расследование. Именно тогда я вам и позвонила. Надо сказать, голос у вас был ну совсем не адвокатский. И это возмутительно. Разве можно так распускаться?) Дети за моей спиной нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Они давно бы уже рискнули обратить на себя мое внимание, если бы не внушительная стать Паркса. Они шмыгали носами, почесывались, а Джимми даже два раза чихнул, причем очень неестественно. Для меня нет ничего проще, чем игнорировать притворный чих, так что я преспокойно продолжала свое занятие.

Как вам известно, я предпочитаю брать быка за рога. Решив наконец, что пора уделить внимание незваным гостям, я резко обернулась и спросила напрямик:

— Вы те самые дети из Гринвича, которых разыскивают уже неделю?

(Признайтесь, Саксонберг, я всегда была мастером эффектных сцен.)

Эмма и Джимми совершенно позабыли, что они беглецы, — ведь до сих пор никто не пытался их разоблачить. Поэтому теперь вид у обоих был изумленный и до крайности перепуганный.

— Хорошо, — сказала я. — Можете не отвечать. Я и сама знаю.

Они заговорили одновременно.

— Как вы про нас узнали? — спросил Джимми.

— Вы уже позвонили в полицию? — спросила Эмма.

— Во-первых, из газет, — ответила я, глядя на Джимми. — Во-вторых, нет, — теперь мой взгляд был направлен на Эмму. — Присаживайтесь, прошу вас. Так что вы хотели мне сообщить об итальянском Ренессансе?

Джимми покосился на мой заваленный газетами стол.

— Про нас пишут в газетах? — уточнил он с нескрываемым удовольствием.

— И даже печатают ваши фотографии, — кивнула я.

— А посмотреть можно? — попросила Эмма. — У меня не было приличной фотографии с тех пор, как я ходить научилась!

— Пожалуйста. — Я протянула им несколько газет. — Позавчера в Хартфорде вы были на пятой странице, в Стамфорде на второй и в Гринвиче — на первой.

— На первой?! — ахнула Эмма.

— Но это же мое фото в первом классе! — возмутился Джимми. — Гляди, у меня нет переднего зуба.

— Господи! Да этому снимку три года! В прошлом и позапрошлом году нас тоже фотографировали в школе, но мама тогда даже не купила мои фотографии. — Эмма сунула Джимми газету. — Неужели я за три года совсем не изменилась?

— Довольно! — сказала я. — Итак, повторяю: что вы намерены мне сообщить об итальянском Ренессансе?

— А ваш дворецкий сейчас случайно не звонит в полицию? — недоверчиво сощурился Джимми.

— Нет. Но это ничего не значит. Если вы и дальше будете ныть про полицию, мне станет скучно, и тогда я уж точно сама позвоню и в полицию, и вашим родителям, и куда угодно, только бы поскорее от вас избавиться. Вам ясно, молодой человек?

— Да… — прошептал Джимми.

— А вам, барышня?

Эмма молча кивнула. Оба стояли понурясь.

— Я вас напугала, молодой человек? — обратилась я к Джимми.

Мальчик поднял на меня глаза:

— Нет, мадам. Вы не такая уж страшная. Я видел гораздо страшнее.

— Вот как? Вы видели страшнее? Но я не спрашивала вас о моей внешности!

По правде говоря, Саксонберг, в последние годы я не слишком задумывалась о том, как я выгляжу. Я позвонила в колокольчик и, когда явился Паркс, велела ему принести зеркало. Пока он ходил за зеркалом, никто не проронил ни звука. Такая же полная тишина стояла, пока я долго и придирчиво изучала в зеркале свое лицо.

Лицо выглядело вполне сносно, за исключением того, что нос мой показался мне чересчур длинным, а верхняя губа — чересчур тонкой. Так всегда бывает, когда люди стареют, а со мной именно это и происходит. Еще я поняла, что нужно что-то делать с волосами. Конечно, Паркс мне их иногда подстригает, но этого, видимо, недостаточно. Дело в том, что они у меня теперь совершенно седые и торчат клочьями в разные стороны. Возможно, я даже выберу время и сделаю химическую завивку, хоть и ненавижу салоны красоты.

— Нос у меня стал длинным, совсем как у Пиноккио, — сказала я, отложив зеркало. — Но не потому, что я все время говорю неправду. Я ее, конечно, говорю — но не все время.

Эмма ойкнула, и я рассмеялась.

— Вижу, вы подумали о том же? Ну, неважно. На самом деле, глядя в зеркало, я смотрю только на свои глаза. Тогда я чувствую себя красавицей. Ведь глаза — зеркало души, вы знаете об этом?

Эмма подошла ближе.

— У вас и правда очень красивые глаза. В них золотые искорки, как в калейдоскопе. Как будто солнечные зайчики пляшут.

Она смотрела мне прямо в глаза. Мне даже стало не по себе, и я решила, что пора прекращать эту игру в гляделки.

— Вы, Эмма, наверно, часто смотритесь в зеркало?

— Бывает.

— А сейчас хотите посмотреть?

— Нет, спасибо, — сказала она.

— В таком случае, продолжим. Паркс, будьте любезны, отнесите зеркало на место. А мы наконец-то побеседуем об итальянском Возрождении. Джеймс, с той самой минуты, как вы утешили меня, сказав, что я не такое уж страшилище, вы не произнесли больше ни слова. Говорите же!

— Мы… мы хотели узнать про статую, — пробормотал Джимми, запинаясь.

— Смелее, юноша! — приказала я. — Про какую статую?

— Которая в музее Метрополитен, в Нью-Йорке. В Манхэттене. Статуэтка ангела.

— Которую вы продали за двести двадцать пять долларов, — уточнила Эмма.

Я подошла к одному из шкафов и достала из него папку с газетными вырезками. В ней у меня хранятся все заметки об аукционе и о том, как музей приобрел статуэтку всего за 225 долларов. Тут же лежит и статья о толпах посетителей, которым не терпелось увидеть скульптуру.

— Почему вы ее продали? — спросила Эмма, указывая на газетный снимок «Ангела».

— Потому что я не люблю делать подарки.

— Была бы у меня такая прекрасная вещь, я бы ни за что на свете ее не продала! — воскликнула Эмма. — И не подарила бы! Я бы заботилась о ней, как о самом близком человеке!

— Ну, учитывая, сколько волнений вы причинили своим самым близким людям…

— А что, они волнуются? — удивилась Эмма.

— Если бы вы удосужились прочитать заметку, вместо того чтобы с таким интересом разглядывать свою фотографию, то узнали бы, что они с ума сходят от беспокойства.

Эмма покраснела.

— Но ведь я послала им письмо! Я написала, чтоб они не беспокоились!

— Значит, письмо не помогло. Вы их не убедили.

— Но я же написала! — упрямо повторила она. — И мы все равно собирались ехать домой, как только вы скажете нам, кто сделал «Ангела». Скажите, это Микеланджело, да?

— Это мой секрет, — ответила я. — Между прочим, где вы были всю эту неделю?

— А это наш секрет! — отрезала Эмма, вздернув подбородок.

— Ну-ну, — усмехнулась я. Эти дети мне явно нравились. — Хорошо, давайте сначала пообедаем.

При свете люминесцентных ламп было хорошо видно, что мои гости выглядят помятыми, пыльными и какими-то серыми. Поэтому я велела им умыться, а сама отправилась к повару — распорядиться, чтобы приготовили обед еще на две персоны. Паркс проводил Джимми в одну ванную комнату, а Гортензия, моя горничная, проводила Эмму в другую.

Эмма, кажется, еще никогда в жизни так не наслаждалась умыванием. Она провела в ванной целую вечность. Изучила свои отражения во всех зеркалах, пристально рассмотрела свои глаза и окончательно убедилась, что она тоже красавица. И все-таки больше всего ее восхитила немыслимой красоты ванна черного мрамора.

(Даже в моем доме эта ванная комната выделяется особым шиком. Три стены в ней отделаны черным мрамором, а четвертая — зеркальная. Кран в ванне изготовлен в виде дракона; рукоятки горячей и холодной воды позолочены. Сама же ванна представляет собой просторный бассейн черного мрамора, утопленный в пол, с двумя ступеньками, чтобы удобнее было спускаться.)

Как же Эмме хотелось понежиться в этой роскоши!

— Не упустите эту возможность, леди Эмма! — сказала она своему отражению в зеркале. — Ну же! Вперед!

И, открыв до отказа оба крана, она принялась раздеваться.

К этому времени Джимми уже закончил свое обычное умывание — то есть подержал под краном ладошки и поплескал водой на рот и подбородок, но глаза мочить не стал. Из ванной он вышел задолго до Эммы. Он немного подождал, но скоро его терпение лопнуло, и он стал бродить по дому в поисках сестры. Наконец он наткнулся на Гортензию, и та показала ему путь к мраморной ванной.

За дверью вовсю шумела вода. Ничего странного в этом не было — чтобы наполнить мою мраморную ванну, воды нужно много. Но мальчик похолодел от страха.