Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия - Александр Гольдфарб

* * *

По правде сказать, я был не единственным питомцем Кирилла Хенкина, который пытался получить выездную визу, следуя принципу Фишера. Мой друг Володя Козловский, виртуозно владевший английским, шел по тому же пути. В апреле 1974 года он переводил встречу московских отказников с сенатором Эдвардом Кеннеди. Видимо, эта встреча настолько разозлила Контору, что Козловский тут же получил разрешение на выезд и готовился к нему. Перед отъездом он передал мне один из своих незаконченных «проектов» – дело своего приятеля Сергея Игнашева.

До этого я видел Игнашева один или два раза, и он не произвел на меня особого впечатления; в нем было что-то целлулоидно-неестественное, как часто бывает со смазливыми мужчинами, будто сошедшими с обложки журнала: слишком аккуратно одет, слишком гладко причесан, слишком следит за собой. Но Козловский, который вдруг завел разговор об Игнашеве, сказал, что я к нему несправедлив, что он человек серьезный, несмотря на репутацию плейбоя. Я и не имел ничего против Игнашева, тем более что время от времени он доставал интересные материалы для чтения: он работал в Библиотеке иностранной литературы и имел доступ к закрытому каталогу – «Спецхрану», – откуда регулярно снабжал Козловского западной периодикой. Главное, за что Игнашев достоин уважения, сказал Козловский, – это его упорство: он был одержим идеей свалить в Америку. Именно поэтому, окончив МГИМО – самый престижный гуманитарный вуз, готовивший дипломатов и шпионов, – он отказался от блестящей карьеры и выбрал работу неприметного библиотекаря, дабы не «встраиваться в систему» и не отягощать себя секретным допуском. Одно время он даже изучал карту Карельского перешейка и течений в Черном море, чтобы уйти за бугор вплавь или лесной тропой. В конце концов Игнашев остановился на том, что самый верный способ – это жениться на одной из обладательниц американского паспорта, посещавших его читальный зал.

– А почему он не нашел себе еврейскую невесту и не подал в Израиль, как все нормальные люди? – спросил я. К этому моменту сам Козловский уже обнаружил в роду еврейскую бабушку, бросил аспирантуру и подал документы на воссоединение с несуществующей ветвью семьи в Тель-Авиве.

– Никаких шансов, – ответил Козловский. – Попадет в отказ на сто лет. Муж его сестры работает в ЦК КПСС, заведует там секцией Юго-Восточной Азии. Ты понимаешь, что это значит?

«Да, – подумал я. – С таким деверем он далеко не уедет. А если уедет, то деверь моментально вылетит из ЦК и пойдет работать в библиотеку вместо шурина, а это совсем не так интересно, как руководить Вьетконгом[23]».

В те дни советская внешняя политика праздновала триумф за триумфом. Последний американский солдат покинул Вьетнам. Коммунистические силы готовились к завершающему наступлению на юге. Комиссия по импичменту Никсона расследовала бомбардировки Камбоджи. Родственник Игнашева во вьетнамском отделе ЦК сидел на бойком месте и имел серьезные связи – он сделает все, чтобы шурин не утек в Америку.

– Так вот, Игнашев наконец нашел себе американку, и они подали заявление в ЗАГС, – сообщил Козловский. – Ты ее знаешь. Это Диана.

Диана Немек, круглоглазая блондинка из Чикаго, была «нянькой», то есть студенткой-слависткой, которая для повышения квалификации завербовалась нянчить детей американских дипломатов в Москве. Дипломаты не хотели отдавать своих чад в руки кагэбэшниц из УПДК, и благодаря этому в нашей компании всегда крутились несколько американских нянек – девушек, познававших Россию и русских с прямо-таки религиозным энтузиазмом. Козловский, знаток всяких редких американских словечек, называл их Russian groupies[24]. После того, как контракт с дипломатом закончился, Диана не стала возвращаться в Америку и пошла работать в английскую редакцию газеты «Москоу Ньюс», то есть стала «розовой», как называли в посольстве американцев, работавших в советских учреждениях. От газеты она получила малeнькую квартирку, где жила с большим котом по кличке Божемой. Я не видел Диану почти год после того, как закончился ее предыдущий роман с одним моим приятелем.

– Так она теперь с Игнашевым?

– Теперь-то она как раз без Игнашева, – съязвил Козловский. – Она прячется у друзей в посольском комплексе. Как только они с Сергеем подали заявление в загс, у нее отобрали визу и сказали, чтоб духу ее в Москве не было, а Сергей получил повестку на сборы в армию. Им нужно протянуть до конца июня, когда назначена регистрация брака. Тогда Сергей сможет добиваться выезда к законной жене. Иначе все пропало.

– Ну и что они собираются делать?

– Диана досидит в посольстве до свадьбы и поедет оттуда прямо в загс с просроченной визой. Максимум, что ей грозит, – это штраф и высылка.

– А Сергей?

– Ему нужно откосить от сборов. Он решил разыграть сотрясение мозга – мол, попал на улице в драку и получил по голове. Из больницы не заберут, у него там врач знакомый. Послушай, у тебя нет свободной квартиры? Нужно спокойное место, чтобы врач смог сделать Сергею надрез на голове – будто бы его бутылкой стукнули, чтобы потом отвезти к себе в больницу.

У меня была свободная квартира. Точнее, не квартира, а ключ от мастерской моего кузена Алика Меламида, художника. В мастерской никто не жил, а Меламид тогда был никому не известен, поэтому за квартирой едва ли велась слежка.

– Хорошо, – сказал я. – Скажи Сергею, чтобы ждал меня завтра в десять вечера у универмага «Москва» и чтоб за ним не было хвоста.

Oтведя Игнашева в меламидовскую мастерскую и объяснив, где утром оставить ключ, я отправился домой в нашу коммуналку на Плющихе. Я думал, что на этом дело закончится, но через несколько дней мне передали, что моя бывшая жена Татьяна срочно просит позвонить.

– За тобой приходила милиция. Я им сказала, что ты живешь у родителей, – сообщила она.

Я по-прежнему был прописан в нашей кооперативной квартире и официальные взаимоотношения с властями шли по старому адресу. Татьяна, надо отдать ей должное, ни разу не высказывала претензий по поводу моей деятельности, хотя сама в политику не лезла.

Я позвонил отцу.

– За тобой приходили милиционеры, причем два раза, – сообщил он. – Сказали, что из уголовного розыска. Что-нибудь случилось?

– Не волнуйся, папа, ничего со мной не случилось. Наверное, меня хотят предупредить, чтобы хорошо себя вел, когда приедет Никсон. Что ты им сказал?

– Сказал, что не знаю, где ты живешь, что есть чистая правда.

Бедные родители, каждый раз, когда мою фамилию вспоминает Би-би-си или «Голос Америки», они думают, что меня тут же схватят и отвезут на Лубянку. Они не понимают, что сейчас не сталинщина, а détente, что у нас есть мощная поддержка за границей, что за каждым из нас внимательно следят «корры», а сенатор Джексон не даст нас в обиду.

– Плевать они хотели на твоего Джексона, – сокрушенно вздыхал отец. – Я каждый день жду, что тебя арестуют. Ты просто не понимаешь, как ты рискуешь, это беспечность молодости. Я не верю в Бога, но, если тебя все же отпустят, я зажгу ему свечку.

«Однако визит милиции – это действительно странно, – подумал я. – До приезда Никсона еще почти две недели, и никого из наших пока не беспокоили. Почему они начали с меня, а не со Слепака или Лернера? И зачем приходить к Тане и к родителям? Уж в Конторе-то должны знать, где меня искать».

Загадка разрешилась в тот же вечер в мастерской Алика Меламида, где за несколько дней до этого я оставил ночевать Игнашева.

* * *

В тот день Алик и его партнер по художественному цеху Виталий Комар решили устроить в своей мастерской хеппенинг – мероприятие в рамках нового изобразительного жанра соц-арт, который Комар и Меламид провозгласили за пару лет до этого. Соц-арт, объяснял Меламид, – это советская разновидность американского поп-арта, который усматривает эстетику в предметах повседневной жизни и в иконах массовой культуры. В капиталистическом поп-арте в качестве объекта выступает культура западного потребительского общества – консервы супа «Кэмпбелл», банки кока-колы, фрагменты комиксов, сигареты «Мальборо» и сексуально распаленная физиономия Мэрилин Монро. А в нашем, социалистическом, соц-арте доминируют клише советского агитпропа – праздничные лозунги о счастливой жизни, заклинания о свободе и демократии в СССР, собака-космонавт Лайка, одухотворенные лики рабочего, колхозника и красноармейца.

Хеппенинг, который Комар и Меламид устроили в тот вечер, замышлялся как иронический комментарий на тему соцреализма,