Сеул, зима 1964 года - Сын Ок Ким

— У меня необъяснимая вера в группы крови. Как было бы хорошо, если бы каждой группе крови, про которые написано в научных книгах, соответствовал строго определённый характер. Тогда во всём мире типов темперамента было бы раз-два и обчёлся.

— Ну, разве это вера? Это больше напоминает пожелание.

— А у меня такой характер — я безоговорочно верю в желаемое.

— И какая же у вас группа крови?

— Группа крови под названием «дура».

Наш приглушённый смех нарушил тишину летнего зноя. Я украдкой взглянул на профиль учительницы. Она перестала смеяться и, плотно сомкнув губы, смотрела прямо перед собой своими огромными глазами, на кончике её носа повисла капелька пота. Она шла за мной, словно малый ребёнок. Я взял её за руку. Похоже, её это удивило. Я тут же выпустил, но немного погодя снова взял её за руку. На этот раз она не удивилась. Едва заметный ветерок проникал в просвет между нашими ладонями.

— Если вы вдруг поедете в Сеул, что намереваетесь делать? — спросил я.

— Вон у меня какой хороший опекун будет, уж что-нибудь да придумает… — ответила она, глядя с улыбкой на меня.

— Потенциальных женихов там гораздо больше, что и говорить… но не лучше ли поехать в родные места?

— Дома ещё хуже, чем здесь.

— Ну, так и оставались бы в Муджине…

— А-аа… Так значит, вы не собираетесь взять меня с собой в Сеул!

Женщина состроила плаксивую гримасу и отбросила мою руку. Если честно, то я сам себя не понимал. Я уже, прямо скажем, вышел из того возраста, когда смотришь на мир с сочувствием и состраданием. Если уж быть откровенным, то хоть я и не ставил себе целью жениться на «богатой и родовитой вдове», как давеча назвал это Чо, но в результате я совсем не жалел, что так вышло. Я любил нынешнюю свою жену, пусть это была совсем другая любовь, не та, что я испытал когда-то к покинувшей меня Хи. И, несмотря на всё это, я снова взял за руку женщину, шагающую рядом со мной по дамбе, уходящей в море под затянутым тучами небом. Я рассказывал ей о доме, куда мы сейчас шли. Когда-то давно я снял в том доме комнатку, чтобы очистить свои зашлакованные лёгкие. Это было уже после смерти матушки. Год, проведённый у моря. Почти в каждом письме, что я написал в то время, можно было легко обнаружить слово «тоска». Хотя это незамысловатое словечко практически превратилось в архаизм и уже не пробуждает в сердцах людей каких-то особых чувств, но мне казалось, что кроме этого слова больше и писать-то не о чем. Томительная неподвижность времени, которую я ощущал, прогуливаясь утром по белому морскому песку; изнеможение, которое я чувствовал, вытирая холодный пот со лба, очнувшись от послеобеденного сна; беспокойство, что охватывало меня, когда, пробудившись среди ночи от кошмара и прижимая ладонь к бешено колотившемуся сердцу, я прислушивался к жалобным стонам ночного моря. Все эти ощущения, которые, словно устричные раковины, облепили моё существование и, похоже, не собирались покинуть облюбованное местечко, я заменил одним единственным словом «тоска», которое сейчас мне напоминает фантом. Любопытно, что чувствовали или представляли те, кто, находясь в пыльном городе, где о море не приходилось и мечтать, среди будничной суеты получали мои письма, небрежно брошенные равнодушным почтальоном, и читали в них слово «тоска»? Интересно, а смог бы «городской и довольный жизнью» я понять то душевное состояние, что испытал на берегу моря и выразил в одном слове я «морской», если предположить, что отправленные мной с моря письма, получал бы тоже я, но уже будучи в городе. И было ли нужно вообще какое-то сострадание? Скорее всего, ответ был бы отрицательным, учитывая, что тогда я так же, как и сейчас, строил похожие смутные предположения и задавался теми же вопросами, подходя к письменному столу. И, несмотря на это, я продолжал писать письма, в которых было слово «тоска», и иногда рассылал во все стороны небрежно подписанные открытки, на которых море поставило свой тёмно-синий росчерк.

— Что был за человек тот, кто самым первым в мире начал писать письма? — проговорил я.

— О! Письма?! На самом деле, нет ничего более приятного, чем получать письма! И вправду, кто бы это мог быть? Вероятно, он был таким же одиноким, как и вы…

Учительница легонько пошевелила пальцами в моей руке. Было чувство, будто её рука таким образом переговаривается со мной.

— И как ты — Инсук… — ответил я.

— Да.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

Наконец мы пришли к дому, который искали. Казалось, что время бежит, обходя этот дом и его хозяев стороной. Старики вели себя со мной совсем так, как прежде, поэтому и я превратился в прежнего себя. Отдал им гостинцы, что привёз с собой, а они в свою очередь предложили нам в распоряжение ту самую комнату, где я раньше жил. Здесь, в этой комнате, я избавил её от смятения, которое отнял, словно нож у человека, готового с отчаянья броситься и пронзить тебя этим ножом, если вовремя не лишить его этого опасного орудия. Девственницей она не была. Мы снова распахнули дверь в комнату и долго лежали без слов, глядя на сильно волнующееся море.

— Хочу в Сеул. Единственное, что я хочу, так это поехать в Сеул, — после долгого молчания проговорила она. Я пальцами выводил по её щекам бессмысленные линии.

— Как думаешь, найдётся ли в мире хоть один хороший человек? — спросил я, снова зажигая погашенную морским бризом сигарету.

— Я так понимаю, это упрёк в мою сторону? Если не стараешься увидеть в человеке хорошее, то и не встретишь никого хорошего на своём пути.

Мы с ней напомнили мне буддистов.

— А вы хороший человек?

— Ровно настолько, насколько ты в это веришь.

Мне снова подумалось, что мы буддисты. Она придвинулась ко мне ещё ближе и сказала:

— Давайте прогуляемся по берегу! Там я спою для вас.

Но мы так и остались лежать.

— Ну пойдёмте же к морю! Здесь так душно.

Мы поднялись и вышли наружу. Прошли по белому морскому песку и сели на скалу подальше от людских глаз. Скрывавшие в себе белую пену волны, подбегая, выплёскивали её у подножия скалы, где мы сидели.

— Скажите! — проговорила она, обращаясь ко мне. Я повернулся к ней лицом.

— У вас когда-нибудь было так, что вы казались противны самому себе? — спросила она нарочито бодрым голосом. Я порылся в памяти. И, кивнув, сказал:

— Как-то раз приятель, с которым я вместе спал, утром сообщил мне, что я храплю… Вот тогда-то мне и жить расхотелось…

Я сказал так специально, чтобы рассмешить её, но она не смеялась, а лишь тихонько кивнула головой. Немного погодя она сказала:

— Знаете, я не хочу ехать в Сеул.

Я нащупал её руку и взял в свою ладонь. С силой сжав её, проговорил:

— Давай договоримся, что не будем обманывать друг друга.

— Я не обманываю, — с улыбкой сказала она. — Я спою вам арию «Как-то ясным днём».

— Только сегодня что-то хмурится… — возразил я, вспоминая эпизод расставания из этой арии: «Давай договоримся, что не будем расставаться в хмурые дни. Протяни руку, и если есть человек, который возьмётся за неё, то пообещай, что ты притянешь этого человека ближе, ещё ближе…» Мне хотелось сказать ей «Я люблю тебя». Но прямолинейность родного языка при произнесении этих слов погасила мой порыв.

Мы вернулись с побережья уже после того, как на город опустилась ночная мгла. А перед этим на дамбе мы поцеловались.

— Так и знайте, пока вы здесь, у меня в планах провести с вами замечательно романтическую неделю, — сказала она, прощаясь со мной.

— Однако мои чары сильнее, и тебе ничего не останется, кроме как поехать со мной в Сеул, — ответил я.

Вернувшись домой, я узнал, что днём заходил Пак. Он оставил три книжки на случай, если я вдруг заскучаю в Муджине. По словам тёти, он обещал и вечером зайти. Я заявил ей, что никого не хочу видеть, сославшись на усталость. Тётя пообещала сказать, что я ещё не вернулся с моря. Я ни о чём не хотел думать. Ни о чём. Я попросил тётю сходить за бутылкой соджу и пил до тех пор, пока не заснул, окончательно опьянев.

На рассвете я проснулся. Непонятно отчего, сердце бешено колотилось, на душе было тревожно.

Я невнятно пробормотал «Ин-сук». И тут же снова заснул.

Я проснулся от того, что меня трясла тётя. Я открыл глаза. Было позднее утро. Тётя протянула мне телеграмму. Не поднимаясь с постели, я раскрыл её: «27 собрание необходимо ваше участие, желательно скорое возвращение Сеул Ён». Двадцать седьмое — послезавтра, Ён — подпись жены. Я уткнулся лбом в подушку, голова раскалывалась от боли. Мне не хватало воздуха. Я постарался успокоиться. Телеграмма жены всё больше проясняла смысл всего того, что произошло со мной в Муджине. «Всё это — недоразумение», — в конечном счёте говорила мне телеграмма. «Нет», — не соглашаясь, замотал головой я. А телеграмма жены настаивала на том, что во всём виновата свобода, которая так часто оказывается в распоряжении путешественника. «Нет же, нет», — я замотал головой. А телеграмма убеждала, что со временем всё забудется. «Но рубцы-то ведь останутся», — мотал головой я. Мы долго спорили. И, в конце концов, заключили соглашение. «Только один раз, самый последний раз позволь признать существование Муджина, и тумана, и полную одиночества дорогу к сумасшествию, и популярные шлягеры, и самоубийство женщины из кабака, и измену, и безответственность. В самый последний раз. На этот раз действительно последний. Я же даю обещание, что буду жить, не выходя за рамки данных мне обязательств. Ну, телеграмма, дай же свой мизинец! Я приложу свой, и — по рукам! Мы договорились!»