Мастер - Бернард Маламуд

Грубешов положил на стол потертый портфель с ремешками. Был он плотный, с мясистым лицом, бакенами и ястребиным взглядом. Шея валиком налетала на твердый воротничок над черным галстуком. Одет он был в черный костюм с нечистой желтой жилеткой и, казалось, подавлял возбуждение. Снова Яков насторожился.

Помощник Бибикова проворно вскочил и раскланялся. Под остерегающим взглядом следователя Яков поспешно поднялся, да так и остался стоять.

— Добрый день, Владислав Григорьевич, — сказал Бибиков, несколько нервничая. — Добрый день, господин полковник, я вот подозреваемого допрашиваю. Будьте любезны, присаживайтесь. Иван Семенович, закройте, будьте добры, дверь.

Полковник щупал усы пальцами, прокурор, неизвестно чему слегка улыбаясь, кивнул. Яков по знаку следователя, трясясь, уселся. Оба пришедших на него смотрели, прокурор так пристально, что у Якова мурашки ползли по спине, — будто оценивал здоровье работника, вес, силу, выносливость; или будто он в зоологическом саду разглядывал неведомого зверя. Полковник же смотрел мимо, будто никакого Якова нет на свете.

Мастер устало подумал, что так бы оно и лучше.

Бибиков пробежал глазами часть первого машинописного листа из папки, которую держал в руках, потом еще полистал ее, прежде чем поднял взгляд.

— Ага, нашел, — сказал он, прочистив горло. — Вот, ключевая фраза. «З.Н.Лебедева: Я с самого начала почувствовала, что с ним что-то не так, чем-то он отличается, но сразу не сообразила, до какой, степени, иначе я не имела бы с ним никакого дела, можете мне поверить. Он сразу мне показался странным, как будто бы иностранцем, но я себе это объясняла тем, что он провинциал, лишенный вдобавок образования и культуры. Могу только сказать, мне было не по себе в его обществе, хотя, разумеется, я была искренне ему признательна за то, что он помог папе, когда тот поскользнулся в снегу. А потом я его возненавидела, ибо он попробовал на меня посягнуть. Я твердо сказала ему, что отныне не желаю его видеть…»

— Неправда, не посягал я на нее, — сказал Яков и приподнялся. — Не было ничего такого.

— Будьте любезны… — сказал Бибиков, смотря на него с недоумением.

— Молчать! — сказал полковник Бодянский, стукнув кулаком по столу. — Сесть немедленно!

Грубешов барабанил по столу пальцами.

Яков поскорей сел. Бибиков, в затруднении, посмотрел на полковника. Мастеру он твердо сказал:

— Будьте любезны сдерживаться, это официальное расследование. Я читаю дальше. «Следователь: Вы его обвиняете в грубых сексуальных домогательствах?

З.Н. Лебедева: Да, я уверена, он хотел меня изнасиловать. Я тогда уже стала подозревать, что он еврей, но когда сама убедилась, я даже закричала.

Следователь: Объясните, что вы разумеете под словами „сама убедилась“?

З.Н. Лебедева: Я увидела, что он обрезанный, как это водится у еврейских мужчин. Мне пришлось посмотреть.

Следователь: Вы продолжите, Зинаида Николаевна, когда успокоитесь. Вероятно, это вам неловко, но лучше сказать правду.

З.Н. Лебедева: Он понял, что я этого не потерплю, и вышел из комнаты. Больше с тех пор я его не видела, благодарение Господу.

Следователь: Стало быть, насилия не было, в прямом значении слова, прошу меня извинить? Он к вам не прикоснулся и не пытался прикоснуться?

З.Н. Лебедева: Можно и так сказать, но факт остается фактом: он разделся и имел намерение вступить в связь с русской женщиной. Он на это рассчитывал, иначе не стал бы он раздеваться и появляться голым. Я уверена, вам такое не может понравиться, ваше благородие.

Следователь: Нравится — это, пожалуй не та оценка, которая могла бы соответствовать его поведению, равно как и вашему, Зинаида Николаевна. Но вы, разумеется, поставили в известность об этом случае вашего отца, Николая Максимовича?

З.Н. Лебедева: Мой отец не совсем здоров, его здоровье, физическое и душевное, пошатнулось после смерти моей бедной матушки. К тому же единственный брат его умер всего год тому назад от продолжительной болезни. Мне не хотелось прибавлять ему огорчений. Он кнутом приказал бы отстегать этого еврея».

— Отмечено, что на этом месте свидетельница разрыдалась.

Бибиков отложил бумагу.

— А теперь ответьте, пожалуйста, — спросил он Якова, — вы пытались силой овладеть Зинаидой Николаевной?

Николай Семенович налил в следовательский стакан воды из стоявшего на столе фарфорового кувшина.

— Нет, абсолютно нет, — заторопился Яков. — Мы два раза ужинали с ней вместе по ее приглашению, когда я работал в верхней квартире, а в последний вечер — вечер, когда я уже все покрасил, — после она пригласила меня к себе в спальню. Наверно, не надо бы мне идти — теперь-то уж ясно. — хоть дело это нехитрое, если принять во внимание мужскую природу. И все-таки у меня были сомнения, и в ту же минуту, как только увидел, что она нечиста, ваше благородие, я и ушел. Это истинная правда, и пусть я буду стараться до самого Судного дня, истиннее она уж не станет.

— Что вы хотите сказать этим «нечиста»?

Мастер был в замешательстве.

— Прошу прощения, что упоминаю о таких вещах, но, когда человек попал в беду, ему приходится объясняться. У нее, как бы это сказать, были месячные.

Он поднял закованные руки, чтобы утереть лицо.

— Каждого еврея, который только приблизится к русской женщине, надо вздернуть на виселице, — сказал полковник Бодянский.

— Она вам упомянула о своем состоянии? — осипшим голосом справился Грубешов.

— Я видел кровь, ваше благородие, уж вы меня извините, когда она обмывалась.

— Кровь видели? — произнес прокурор с издевкой. — И для вас, для еврея, это имело некий религиозный смысл? А известно ли вам, что в средние века, говорят, менструировали евреи-мужчины?

Яков смотрел на него со страхом, во все глаза.

— Я ничего про это не знаю, ваше благородие, хотя не могу себе представить, как такое могло быть. А что касается Зинаиды Николаевны, так ее состояние имело для меня тот смысл, что ничего хорошего ни ей, ни мне тут не будет, и я идиот, во-первых, что согласился пойти с нею в спальню. Мне бы домой уйти в ту самую секунду, как я кончил работу, а не соблазняться этими ее разносолами.

— Расскажите, что произошло в спальне, — сказал Бибиков, — и пожалуйста, не отклоняйтесь от поставленного вопроса.

— Да ничего не произошло, ваше благородие, клянусь вам. Все, как я уже говорил — и сама молодая госпожа говорит в бумаге, которую вы читали, — я поскорее оделся и сразу унес ноги. Даю вам честное слово. И больше я ее не видел. Поверьте, я жалею, что все это произошло.

— Я вам верю, — сказал Бибиков.

Грубешов так, как будто его вдруг ударили, уставился на следователя. Полковник Бодянский неловко заерзал на стуле.

Бибиков, будто оправдываясь, сказал:

— Мы обнаружили два письма, и в обоих случаях свидетели признали свою руку. Одно — от Николая Максимовича Лебедева, адресованное Якову Ивановичу Дологушеву, с выражением благодарности за прилежные труды на кирпичном заводе, а второе — от Зинаиды Николаевны Лебедевой, на листке надушенной почтовой бумаги, с приглашением к ней домой, причем в письме указывается, что писано оно с благоволенья ее отца. Оба письма здесь у меня в папках. Они мне были переданы исправником Каримзиным из Киевской городской полиции, который нашел их в конторе кирпичного завода.

Полковник и прокурор сидели как статуи.

Следователь вновь обратился к Якову:

— По дате на письме молодой особы я заключаю, что оно было послано уже после описанного инцидента?

— Верно, ваше благородие. Я уже работал на кирпичном заводе.

— Вы ответили ей, как она вас просила?

— Я не ответил на это письмо. Сообразил, что неприятностей у меня хватало от самого моего рождения и незачем мне нарываться на новые. Если боишься наводнения, лучше держись от воды подальше.

— Некоторые замечания ее в беседе со мной, хоть и неофициального характера, подтверждают ваши слова. А потому, учитывая все обстоятельства — что нисколько не означает, что я одобряю ваше поведение, Яков Бок, — я буду рекомендовать прокурору, чтобы обвинение в сексуальных посягательствах не было вам предъявлено.

Он повернулся к помощнику, и тот начал быстро-быстро строчить.

Прокурор, побагровев сквозь бакены, подхватил портфель, оттолкнул стул и с грохотом встал. Полковник Бодянский тоже поднялся. Бибиков потянулся за водой и опрокинул стакан. Вскочил, стал носовым платком промокать пролитую воду, а Иван Семенович в смятении собирал бумаги и вытирал те, что подмокли.

Прокурор и полковник Бодянский, не проронив ни единого слова, мрачно удалились.

Когда он вытер всю лужу, следователь сел, обождал, пока Иван Семенович вытрет и разберет бумаги, и, хоть был смущен происшествием, снова взял свои записи, откашлялся и снова своим звучным голосом обратился к мастеру.