Кентервильское привидение (сборник) - Оскар Уайльд

Но что еще ухудшало положение – он был влюблен. Девушка, которую он любил, была Лаура Мертон, дочь отставного полковника, безвозвратно утратившего в Индии правильное пищеварение и хорошее настроение. Лаура обожала Хьюи, а он был готов целовать шнурки ее туфель. Они были бы самой красивой парой во всем Лондоне, но не имели за душой ни гроша. Полковник, хотя и очень любил Хьюи, о помолвке и слышать не хотел.

– Приходите ко мне, мой милый, когда у вас будет собственных десять тысяч фунтов, и мы тогда посмотрим, – говорил он всегда.

В такие дни Хьюи выглядел очень мрачно и должен был искать утешения у Лауры.

Однажды утром, направляясь к Холланд-парку, где жили Мертоны, он зашел проведать своего большого приятеля Аллена Тревора. Тревор был художник. Правда, в наши дни почти никто не избегает этой участи. Но Тревор был художник в настоящем смысле этого слова, а таких не так уж и много. Он был странный, грубоватый малый, лицо его покрывали веснушки, борода всклокоченная, рыжая. Но стоило ему взять кисть в руки, – и он становился настоящим мастером, и картины его охотно раскупались. Хьюи ему очень нравился – сначала, правда, за очаровательную внешность. «Единственные люди, с которыми должен водить знакомство художник, – всегда говорил он, – это люди красивые и глупые; смотреть на них – художественное наслаждение, и с ними беседовать – отдых для ума. Лишь денди и очаровательные женщины правят миром, по крайней мере, должны править миром».

Но, когда он ближе познакомился с Хьюи, он полюбил его не меньше за его живой, веселый нрав и за благородную, бесшабашную душу и открыл ему неограниченный доступ к себе в мастерскую.

Когда Хьюи вошел, Тревор накладывал последние мазки на прекрасный, во весь рост, портрет нищего. Сам нищий стоял на возвышении в углу мастерской. Это был сгорбленный старик, самого жалкого вида, и как сморщенный пергамент было его лицо. На плечи его был накинут грубый коричневый плащ, весь в дырьях и лохмотьях; сапоги его были заплатаны и стоптаны; одной рукой он опирался на суковатую палку, а другой протягивал истрепанную шляпу за милостыней.

– Что за поразительный натурщик! – шепнул Хьюи, здороваясь со своим приятелем.

– Поразительный натурщик?! – крикнул Тревор во весь голос. – Еще бы! Таких нищих не каждый день встретишь. Une trouvaille, mon cher![8] Живой Веласкес! Господи! Какой офорт сделал бы с него Рембрандт!

– Бедняга, – сказал Хьюи, – какой у него несчастный вид! Но, я думаю, для вас, художников, лицо его – достояние его?

– Конечно! – ответил Тревор. – Не станете же вы требовать от нищего, чтобы он выглядел счастливым, не правда ли?

– Сколько получает натурщик за позирование? – спросил Хьюи, усаживаясь поудобнее на диване.

– Шиллинг в час.

– А сколько вы получаете за ваши картины, Аллен?

– О! За эту я получу две тысячи!

– Фунтов?

– Нет, гиней. Художникам, поэтам и докторам всегда платят гинеями.

– Ну, тогда, мне кажется, натурщики должны получать какой-нибудь определенный процент с гонорара художника, – воскликнул, смеясь, Хьюи, – они работают не меньше вашего!

– Вздор, вздор! Вы только подумайте, сколько требует труда одно накладывание красок и торчание около мольберта целыми днями! Вам, конечно, Хьюи, легко говорить, но, уверяю вас, бывают минуты, когда искусство почти достигает достоинства физического труда. Но вы не должны болтать – я очень занят. Закурите папиросу и сидите смирно.

Вскоре вошел слуга и доложил Тревору, что пришел рамочник и желает с ним поговорить.

– Не удирайте, Хьюи, – сказал Тревор, выходя из комнаты, – я сейчас же вернусь.

Старик нищий воспользовался уходом Тревора и на мгновение присел отдохнуть на деревянную скамью, стоявшую позади него. Он выглядел таким забитым и несчастным, что Хьюи не мог не почувствовать к нему жалости и стал искать у себя в карманах деньги. Он нашел лишь золотой и несколько медяков. «Бедный старикашка, – подумал он про себя, – он нуждается в этом золотом больше, чем я, но мне придется две недели обходиться без извозчиков». И он встал и сунул монету в руку нищему.

Старик вздрогнул, и еле заметная улыбка мелькнула на его поблекших губах.

– Благодарю вас, сэр, – сказал он, – благодарю.

Тут вошел Тревор, и Хьюи простился, слегка краснея за свой поступок. Он провел день с Лаурой, получил премилую головомойку за свою расточительность и должен был пешком вернуться домой.

В тот же вечер, около одиннадцати часов, он забрел в Palette Club и застал в курительной Тревора, одиноко пьющего рейнвейн с сельтерской водой.

– Ну что, Аллен, вы благополучно закончили свою картину? – спросил он, закуривая папиросу.

– Закончил и вставил в раму, мой милый! – ответил Тревор. – Кстати, поздравляю вас с победой. Этот старый натурщик совсем очарован вами. Мне пришлось ему все подробно о вас рассказать – кто вы такой, где живете, какой у вас доход, какие виды на будущее.

– Дорогой Аллен! – воскликнул Хьюи. – Вероятно, он теперь поджидает меня у моего дома. Ну, конечно, вы только шутите. Бедный старикашка! Как мне хотелось бы что-нибудь сделать для него! Мне кажется ужасным, что люди могут быть такими несчастными. У меня дома целая куча старого платья; как вы думаете, не подойдет ли ему что-нибудь? А то его лохмотья совсем разлезаются.

– Но он в них выглядит великолепно, – сказал Тревор. – Я ни за что не согласился бы писать с него портрет во фраке. То, что для вас кажется нищетой, то для меня – лишь живописно. Но все же я ему передам ваше предложение.

– Аллен, – сказал Хьюи серьезным тоном, – вы, художники, – бессердечные люди.

– Сердце художника – это его голова, – ответил Тревор. – Да и, кроме того, наше дело – изображать мир таким, каким мы его видим, а не преображать его в такой, каким мы его знаем. A chacun son mйtier[9]. А теперь расскажите мне, как поживает Лаура. Старый натурщик был прямо-таки заинтересован ею.

– Неужели вы хотите сказать, что вы ему и о ней рассказали? – спросил Хьюи.

– Конечно, рассказал. Он знает и об упрямом полковнике, и о прекрасной Лауре, и о десяти тысячах фунтов.

– Как! Вы посвятили этого старого нищего во все мои частные дела? – воскликнул Хьюи, начиная краснеть и сердиться.

– Мой милый, – сказал Тревор, улыбаясь, – этот старый нищий, как вы его назвали, один из самых богатых в Европе людей. Он смело мог бы завтра скупить весь Лондон. У него имеется по банкирской конторе в каждой столице мира, он ест на золоте и может когда угодно помешать России объявить войну.

– Что вы хотите этим сказать? – воскликнул Хьюи.

– Что я хочу сказать? – ответил Тревор. – Да то, что старик, которого вы видели сегодня у меня в мастерской, не кто иной, как барон Хаусберг. Он – мой хороший приятель, скупает все мои картины… Месяц тому назад он заказал мне свой портрет в облике нищего. Que voulez-vous? La fantaisie d’un millionaire![10] И я должен признаться, он великолепно выглядел в своих лохмотьях, или, вернее, в моих лохмотьях, так как этот костюм был куплен мною в Испании.

– Барон Хаусберг! – воскликнул Хьюи. – Боже мой! А я ему дал золотой!

И он опустился в кресло с видом величайшего смущения.

– Вы дали ему золотой? – И Тревор разразился громким хохотом. – Ну, милый мой, ваших денег вы больше не увидите. Son affaire c’est l’argent des autres[11].

– Мне кажется, вы могли, по крайней мере, меня предупредить, Аллен, – сказал Хьюи, насупившись, – и не дать мне разыграть из себя дурака.

– Во-первых, Хьюи, – ответил Тревор, – мне никогда не приходило в голову, что вы раздаете так безрассудно направо и налево милостыню. Я понимаю, что вы могли бы поцеловать хорошенькую натурщицу, но давать золотой безобразному старику, – ей-богу, я этого не понимаю! Да и к тому же я, собственно, сегодня никого не принимаю, и, когда вы вошли, я не знал, пожелает ли барон Хаусберг, чтобы я открыл его имя. Вы понимаете, он не был в сюртуке.

– Каким болваном он меня, наверное, считает! – сказал Хьюи.

– Ничего подобного, он был в самом веселом настроении после того, как вы ушли; он не переставая хихикал про себя и потирал свои старческие сморщенные руки. Я не мог понять, почему он так заинтересовался вами, но теперь мне все ясно. Он пустит ваш фунт в оборот, станет вам выплачивать каждые шесть месяцев проценты, и у него будет прекрасный анекдот для приятелей.

– Как мне не везет! – проворчал Хьюи. – Мне ничего не остается делать, как пойти домой спать; и, дорогой Аллен, никому об этом не рассказывайте, прошу вас. А то мне нельзя будет показаться в парке.

– Вздор! Это только делает честь вашей отзывчивой натуре, Хьюи. Да не убегайте так рано, выкурите еще папиросу и рассказывайте сколько хотите о Лауре.

Но Хьюи не пожелал оставаться и пошел домой в отвратительном настроении, оставив хохочущего Тревора одного.

На следующее утро, во время завтрака, ему подали карточку: «Monsieur Gustave Naudin, de la part de M. le Baron Hausberg»[12].