Стужа - Василий Быков

...Как-то в начале весны он чистил на конюшне Белолобика, и секретарша позвала его к председателю исполкома. Егор торопливо вошел в кабинет, остановился у порога. Заруба сидел, тяжело привалившись к столу, он как-то слишком внимательно посмотрел на возчика. Тот на секунду испуганно замер под этим нелегким взглядом, но председатель лишь тяжело вздохнул и сказал, что сегодня и завтра они никуда не поедут. Если Егор имеет желание, то может съездить в свою Липовку, в которой, наверное же, не был с начала зимы. Егор очень обрадовался, быстренько собрался, запряг в возок Белолобика. С давно уже не испытанной радостью помчался знакомой дорогой через знакомые поля и деревни, краем Голубяницкой пущи. Спустя пару часов из-за леса показались заснеженные крыши изб под голыми ветвями деревьев. Это была его родная Липовка.

Дома на дворе его встретила мать с порожним ведерком в руках, в котором только что отнесла корм поросенку. Отца дома не было – с Ниной который день работал в лесу, тралевал бревна. Обещал приехать поздно вечером, и Егор подумал: что делать? Возвращаться в местечко или дожидаться отца? Решил, однако, ждать. Задал Белолобику сена, а сам съел яичницу, на скорую руку зажаренную матерью на загнетке. Угощая сына, мать не переставала расспрашивать, как он там, среди чужих людей, как и кем там досмотрен. Потом стала жаловаться на сельскую жизнь, на то, что крестьян загоняют в колхозы, а у колхозников все забирают: и хлеб, и картошку, и семена, инвентарь, лошадей. «Ой, будет голод, ой, поедим травки да мякины, что же это делается! Что они там, руководители ваши, с ума посходили, что ли, разве так можно обращаться с народом, в чем он виноват перед ними? Или они там нелюди все, в районе?..»

Слушать это Егору было не очень приятно, хотя все эти жалобы не были для него внове. На собраниях он уже наслушался и не такого. И он стал успокаивать мать, говорил, что, может, сначала и будет трудновато, но после... Государство даст трактора и комбайны, даст хороший скот на развод, семена, все наладится, и люди заживут лучше, чем жили единолично. Мать, похоже, слабо верила его словам, хотя постепенно и успокаивалась.

«Ну а как же ты, сынок, с женитьбой? На днях Насточка прибегала...» – «Насточка? А зачем?» – «Про тебя спрашивала. Говорила, за всю зиму – ни письма, ни привета. Как же ей быть? Сватаются к ней из Закорытья, так она спрашивала про тебя. А я уже думаю, лучше бы ты на ней женился, все-таки своя, близкая, а то еще какая комсомолка местечковая окрутит. Даст тогда Бог невесточку под старость». Егор молчал и думал: окручивает, считай, уже окрутила его местечковая и не комсомолка даже – коммунистка, не то что какая-то Насточка. Так он и сказал матери: «Пусть не дожидается. Видать, не судьба нам сойтись». Мать снова заплакала, наверно, почувствовав и тут что-то скверное.

Настроение его совсем испортилось от той новости про Насточку, хотя что уж ему теперь Насточка? Сидел за столом, ужинал, а из головы не выходила Полина, мучили мысли о последней встрече. И как теперь ему быть? И какой она с ним будет?

Вечером приехал из леса отец с сестрой, оба вымокшие, усталые и голодные. Отец наскоро поел, выругался на советскую власть и начал смолить свои самокрутки. Сестра Нина все расспрашивала, как он и что, хорошо ли ладит с начальством, много ли молодежи в местечке, часто ли устраивают танцы и есть ли у него там кто. Он отвечал скупо, уклончиво и, посмотрев коня, сказал, что пойдет спать. С полузабытым удовольствием лег в свою знакомую с детства, скрипучую кровать под наклеенной на стене картинкой – восстание на броненосце «Потемкин». Повглядывался в стволы орудий, во взбунтовавшихся матросов, перепуганных офицеров с наганами и улыбнулся. Радость его на том и окончилась. Наверно, кончалась и юность.

Назавтра утречком он уехал.

Мать на прощанье всплакнула, отец угрюмо молчал. Сестра пообещала перед Пасхой приехать поглядеть, как он живет. Может, браток приженился на какой-нибудь местечковой, да не хочет признаться. Примерила его буденовку, которая ей очень понравилась. Наверно, понравилась также и матери, та даже перестала плакать.

В исполкоме, куда он вернулся к обеду, сразу почувствовал: что-то случилось. Секретарши Риммы за столом не было, в приемной вообще было пусто, на двери кабинета Зарубы краснела большая сургучная печать. Азевич выскочил во двор, к конюшне, где на розвальнях сидел бородатый Волков, курил цигарку. «Что случилось?» – бросился к нему Егор. Старый фурман невидящим взглядом уставился в него. «А ничего». – «Как ничего? Где Заруба?» – «Зарубу взяли. Ночью». – «Ну а говорите – ничего!» – весь затрясся Егор. «А что ж такого? Всех берут. И Скубликова взяли. И Фирштейна. И ветеринара того однорукого. И нас поберут. Мать его растакую!.. Вот жизнь настала...»

Похоже, в местечке действительно творилось что-то неслыханное. На место Зарубы приехал какой-то маленький, злой человечек, которого сразу же посетил Милован. Полдня, до обеда, они о чем-то совещались, а на другой день была созвана сессия районного Совета. Съехалось немало народу, заседали в нардоме. Таких, как Азевич или Волков, туда, разумеется, не пускали, что там обсуждали, было неизвестно. Но районная газета напечатала широкий, на всю первую страницу, заголовок-призыв: «Врагам народа – никакой пощады!». И все стало понятно. Ниже была помещена статья, в которой ударник со спиртзавода разоблачал слепоту районного руководства, не разглядевшего врагов в собственных рядах. Другие авторы также призывали к бдительности. Враг между нами! Азевич весь день слонялся по исполкомовскому двору, бродил по улице. Подходил и к нардому, возле которого стояло множество саней, возков и розвальней приехавших из сел членов исполкома. В нардоме было и все райкомовское начальство, и комсомол, и женотдел. Егор думал, что, может, встретит Полину. До сумерек, однако, никого не увидел и, перекусив в пустоватой столовке, потащился в свою ригу.

А назавтра его позвали к комсомольскому секретарю Голодкову. Этот энергичный и говорливый парень с густым черным чубом объявил, что комсомолец Азевич кооптируется в райком комсомола и зачисляется на должность инструктора. «Так что, товарищ, сдавай своего скакуна и приходи на работу. Работы тьма, а кадры слабоваты, не убереглись от врагов, двоих арестовали органы, нужны свежие силы из народа, и ты, Азевич, как раз такая сила, хватит тебе крутить конские хвосты, надо организовывать молодежь на борьбу за интересы большевистской партии и советского народа». Он и еще говорил что-то все в том же духе, а Егор сидел, слушал и думал, что, может, пока не поздно, послушаться матери и дать дёру в деревню? Но нет, наверно, поздно. Хода назад, похоже, уже нет.

И надо же такому случиться, – выйдя из райкома, как раз на углу встретился с Полиной. Та остановилась, вгляделась в него. «Ну, поздравляю! Правильной дорогой идешь», – сказала она. Но прежней легкой игривости в ее голосе он не услышал, что-то суровое и чужое увиделось ему в ее взгляде. И он спросил: «Это ты помогла?» – «Я», – сказала она прямо. «За то, что тогда подписал?» – «Нет. За то, что буденовку надел», – загадочно ответила Полина и, не простившись, побежала дальше по улице. Егор постоял в раздумье, не зная, что делать, как теперь относиться к Полине.

Все-таки он стремился с ней встретиться, иногда и встречался, но всегда на людях – то в райкоме, то на улице, и Полина всегда сдержанно, сухо здоровалась, но не больше. Называла его «товарищ Азевич», будто забыла, как называла его прежде. Он ее не называл никак. Называть Полиной было неудобно, а по фамилии – товарищ Пташкина – у него не поворачивался язык.

Пусть себе Заруба и враг народа, и разоблаченный белогвардеец, но Егор у него кое-чему научился. Ну хотя бы как надо выступать. Наслушавшись за зиму его речей, он понял, что главное для оратора – уверенность. Не так важны слова, как важен тон, каким их произносят. Всегда надо настойчиво, уверенно, с напором; не мычать и мямлить, а резать первое, что идет с языка. Тогда тебя будут слушать и будут верить. Потому что как не поверить тому, кто сам убежден в своей вере?

А выступать приходилось часто. Почти каждый день разъезды по деревням, хуторам и сельским советам и всюду – собрания, заседания, совещания. Азевич быстро и без усилий постигал смысл новой работы, главным в которой было ускорение темпов коллективизации. И еще – выбивание планов заготовок хлеба, мяса, молока, шерсти, яиц и особенно льна. Одни только льнозаготовки доставляли столько забот, что голова шла кругом и многие недели не было покоя районному руководству.

Иногда, в редкие свободные вечера, в пустую ригу к нему заходил старый Исак. Астматически хрипя, присаживался на скамейку у порога и заводил длинный и нудный разговор, который Азевич не знал, как окончить. Обычно Исак начинал с международного положения, с проблем мировой революции. «Когда же это там поднимется рабочий класс, хватит ему спать, терпеть гнет мировой буржуазии. Да и мы тут прозябаем в одиночестве, строя коммуну, ходим в дырявых сапогах». Азевич ссылался на объективные причины в таком сложном деле, как мировая революция, упоминал измену делу революции со стороны европейской социал-демократии. Жмуря темный глаз, Исак внимательно слушал его объяснения и снова спрашивал: «Может, вы скажете, товарищ, почему это соревнование так здорово ширится, что мануфактуры нету ни в местечке, ни в городе, а очереди, когда ее привезут, выстраиваются от церкви до речки?» Азевич принимался объяснять про трудности с производством, но Исак задавал новый вопрос: «А где мы будем покупать яйца, если коллективизацию выполним на сто процентов? Десяток яиц на базаре стоит уже пятерку. Разве за них столько просили при царе?» Таких и других вопросов у него было множество, и, ответив на первые, Азевич начинал раздражаться логикой этого еврея, который не спорил, не опровергал его объяснений, терпеливо, до конца выслушивал их и спрашивал снова. При этом было очевидно, что не очень он ему верит. Скорее всего – не верит совсем. Так зачем спрашивать?