Суд над Иисусом. Еврейские версии и гипотезы - Михаил Хейфец

Подобные мысли, верно, посещали авторов Талмуда: например, в талмудическом толковании о причинах гибели Храма есть размышление: «Первый Храм погиб из-за трех (главных) грехов: идолопоклонства, кровосмешения и кровопролития. Но из-за чего погиб Второй Храм, когда евреи соблюдали заповеди? Из-за беспричинной ненависти друг к другу. Это показывает, что беспричинная ненависть равна идолопоклонству, кровосмешению и кровопролитию вместе взятым» (трактат Йона 9б). Эта истина касалась не только убийственных распрей господствующей ортодоксии с иными сектами внутри иудаизма, но и конфликта с иудеохристианами: намек можно обнаружить в талмудическом тексте, где говорится, что за сорок лет до падения Храма за грехи народа перестали открываться его врата. 40 лет до падения Храма — это ведь дата казни Йешуа из Нацерета…

Трудно дать общую характеристику «Истории о повешенном», потому что как историк я понимаю, насколько условно и ненадежно восприятие любого текста мной, как и моим современником — в отличие от читателя, для которого этот текст некогда предназначался. Вон даже в XX в. переводчик-издатель и его единомышленники были искренно уверены, что их издание, мол, оттолкнет русских евреев от Йешуа и вызовет симпатии к гонителям. Значит, и в наше время возможно нечто похожее в какой-то категории читателей? И тем более на таких единомышленников могли расчитывать в средние века…

Но для обычного современного читателя агады Йешуа выглядит несомненно главным положительным героем талмудического сказания. Он умен («мамзеры — они смышлены», признают и мудрецы), великодушен, благороден, красноречив, прекрасно образован в религиозном смысле слова. Мученик. Жертва, самой своей гибелью победившая губителей…

Только не делайте ложного вывода, якобы в «Истории о повешенном» мудрецы противостоят Йешуа как отрицательные персонажи — положительному. В глазах авторов на их стороне была несомненная религиозная правда. Потому-то каждая сторона в конфликте, что пронизывает эту агаду, играет предписанную ей Богом роковую, трагическую роль. Талантливому, умному, образованному мамзеру, восставшему против Закона, что унижал его, выбрасывал его на задворки жизни, на край общества, противопоставлены те, кто хранил Закон. Тут не морализаторская драма в духе классицистов или сентименталистов, а конфликт шекспировского размаха. Из русских сюжетов на память приходит, скажем, «Капитанская дочка»: лихой, по-своему благородный и страстный Пугачев против туповатых и скучных оренбургских генералов. Ведь никто не считает, что Пушкин полагал «пугачевщину» справедливой, нет, поэт был дворянином и цивилизованным человеком, «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», вызывал испуг и отвращение. Но мощная личность, дерзнувшая на вызов обществу, привлекали художника! Как в следующем веке же такая личность захватит автора «Хаджи Мурата» («С отсутствием добра Толстой еще может помириться, — писал В. Вересаев. — Но чего он совершенно не выносит, что вызывает в нем тоску, отвращение, почти ужас — это отсутствие все той же жизни, силы жизни».) В своем персонаже, в Йешу, авторы «Истории о повешенном» описали великую энергию, преобразующую мир, ту, что которую века спустя назовут «пассионарной» — именно под ее напором трусливо отступили мудрецы Израиля, которые, повторяю, для авторов Талмуда одновременно и несомненно обладали религиозной правотой. Но когда против Закона шла сила и воля наступающей волны жизни, эти «большие авторы» не могли не ощущать и иной, кроме Закона, некоей правды — Свыше.

И еще в «параллель» агаде вспомнилась мне при чтении «Истории о повешенном» легенда — эллинская легенда о Геракле. Может быть, тот «бродячий сюжет» тоже вдохновлял сочинителей «Истории»? Добродетельная Алкмена, ее муж Амфитрион, уехавший куда-то далеко, верховный бог, обманом принявший облик мужа и проникший к Алкмене, богатырь-младенец, которого Алкмена родила и который свое мамзерство должен был искупать подвигами. Только эллинский герой искупал внебрачное рождение от бога подвигами физической силы, а на Йешу — подвигами образования («И выучивал это Йешу за день столько, сколько другой выучивал за много дней»…)

Думается, что эта потаенная симпатия обычных евреев к своему, на еврейский лад былинному еретику-богатырю, отразилось в современном анекдоте:

Пикируются ксендз и раввин.

— Ну, что у вас за конфессия такая: всю жизнь вы раввин и раввин, выше никуда не прыгнете…

— А вы?

— Ну, если Бог даст, могу быть рукоположен в епископы.

— Всего лишь?

— Далее — кардиналом!

— Немного…

— Ну, знаете ли… Из кардиналов конклав выбирает в папы!

— Это что, весь предел?

— А чего вы хотите? Не Господом же Богом…

— Ну, не знаю, не знаю… Один из наших мальчиков уже сделал такую карьеру.

Версия Давида Флюссера

…Возможно, я ошибаюсь (кого-то мог пропустить в своих чтениях), но, кажется, кардинальный поворот в интересе евреев-интеллектуалов к образу и истории рабби Йешуа из Нацерета начался в XX веке (разумеется, речь веду о евреях, остававшихся верных своему народу и религиозной традиции). Исток приоткрыл, думается, лидер-основоположник культуры сионизма, историк и литературовед Йосеф Гдалия Клаузнер. В 1922 г. Й.-Г. Клаузнер выпустил монографию «Йешу ха-Ноцри, зманно, хайяв ве-торато» («Иисус из Назарета, его время, жизнь и учение»), вскоре переведенную на многие европейские языки. Естественно, сионист живописал Иисуса как гордого еврея, верного своему народу и осознававшего себя еврейским Мессией.

Клаузнер был поддержан своим великим современником, философом Мартином Бубером (к слову, страстным поклонником, собирателем и издателем хасидских сказаний). Вот что Бубер писал в «Двух типах веры»: «Я с юности воспринимал Иисуса как моего великого собрата… Мое собственное, по-братски заинтересованное отношение становилось все прочнее и чище, и сейчас я смотрю на него более прямо, чем когда-либо. И сильнее, чем когда бы то ни было, убежден: ему подобает занять важное место в истории веры Израиля».

Самым интересным исследователем в ряду этих сионистов мне видится упоминавшийся выше на этих страницах мой современник, нынешний почетный профессор Иерусалимского университета Давид Флюссер.

Немного о его научной судьбе. Давид (Густав) Флюссер родился в сентябре 1917 г. в Вене, выучился в Праге (специализация в университете — классическая филология и германистика). В 1939 г. переехал в Эрец-Исраэль, где изучал еврейскую историю. С 1955 г. доктор, с 1962 г. профессор Иерусалимского университета. Огромное воздействие на научную судьбу Флюссера, если судить по его трудам, оказали открытые в годы его молодости и позже тщательно им изученные «кумранские свитки» Мертвого моря. Именно новые источники убедили этого персонажа нашего эссе в еврейском происхождении христианства. В 1968 г. он издает самый популярный свой труд — «Иисус», в котором в максимально сконцентрированной форме изложил новаторские идеи по теме. Затем последовал «Иисус в контексте истории» (1969 г.) и, наконец, главное произведение — «Ха-яадут и мекорот ха-нацрут» («Иудаизм и происхождение христианства», 1979 г.)

В послесловии к русскому изданию «Иисуса» (оно вышло в свет в 1991 г., перевод Б. Тищенко, редакция С. Лезова) Флюссер так сформулировал главную идею и задачу этой работы:

«Среди ученых я отнюдь не единственный, кто на основании критического анализа источников пришел к выводу, что Иисус был верным своей религии евреем и что он был убит оккупационными властями в качестве такового. На протяжении человеческой истории подобная судьба постигла миллионы его собратьев по крови. Если моя книга хоть немного помогла читателю осознать, что жизнь Иисуса — жизнь еврея, она тем самым облегчила правильное восприятие слов Иисуса и понимание его судьбы» (32).

В этом эссе я для изложу аргументы и теоремы сочинения иерусалимского профессора.

Поскольку Давид Флюссер соблюдает «мицвот»-религиозные заповеди, он методологически подходит к образу древнего рабби-проповедника из Галилеи, прежде всего, согласно меркам своей религии. Собственно, именно этот, единственно возможный для него прием сделал его труд тем сочинением, которое считают выдающимся даже в безбрежном океане нынешней христологической литературы.

Меркой иудаизма по сути является такой, обычно непривычный в европейской среде критерий. Центральным пунктом поведения верующего иудея считается не собственно вера в Единого Бога (это условие как бы само собой и разумеется), но внешнее соблюдение заповедей-«мицвот», разработанного на все случаи жизни ритуала. И пока формальные заповеди в поведении еврея соблюдаются, завет с Богом считается нерасторжимым — вопреки любым идейным конфликтам, сомнениям, отклонениям в сфере догматики и религиозной политики…