Разорванный круг - Том Эгеланн

— Это еще не доказано.

Он вздыхает:

— Бьорн, тебе придется отдать его.

— Кроме того, он мне не отец.

В его глазах появляется усталость.

— Коньяку? — спрашивает он.

— Я за рулем.

Он приносит бутылку яблочного сока и стакан, наливает, протягивает мне и отходит к своему стулу. Потом откидывается назад и массирует глаза кончиками пальцев. Приподнимает рюмку коньяка. Мы приветствуем друг друга бокалами.

— Еще новичком в университете, — произносит директор, — я быстро усвоил, что с некоторыми вещами лучше всего не бороться. Например, с ветряными мельницами, сам знаешь. С академическими истинами. Научными догмами. Не надо понимать их. Не надо любить. Я просто увидел, что есть вещи, которые больше меня.

Я неуверенно смотрю на него, не понимая, куда он клонит.

— Вы ведь верите в Бога? — спрашивает он.

— Нет.

Мой ответ приводит его в замешательство.

— Это не важно. Вы, конечно, понимаете, что христианин верит в Бога, даже если не осознает, насколько Тот всемогущ.

Диалог приобрел направление, которое меня смущает.

— Вы имеете в виду, что вся эта история имеет какое-то отношение к мифу о Ларце Святых Тайн? Или к Евангелию Q?

Вопрос действует на него, как электронный импульс, направленный прямо в мозг. Он выпрямляется на стуле.

— Послушайте меня, это не такая простая история, как вы думаете. Вы когда-нибудь складывали пазл из пяти тысяч фрагментов? Где изображены лес, замок и синее небо? Ты складываешь три кусочка. Но остается еще четыре тысячи девятьсот девяносто семь, и общую картину можно получить, только собрав все вместе.

Я уставился на него. Мои сверкающие, как фотовспышка, глаза оказывают иногда гипнотическое воздействие. И люди говорят больше, чем собирались.

Он продолжает:

— Да, старый миф о Святом Ларце — часть целого. И октагон — тоже часть целого.

— Какого целого?

— Не знаю.

— Они ограбили мою квартиру. Этого вы тоже не знали?

— Нет. Этого не знал. Но ларец для них очень важен, поймите. Важнее, чем вам кажется.

— Хотелось бы знать почему.

— Этого я сказать не могу.

— Потому что не знаете? Или потому что не хотите?

— И то и другое, Бьорн. То малое, что мне известно, я поклялся никогда никому не рассказывать.

Мы знакомы достаточно хорошо. Клятвы он воспринимает всерьез.

Где-то по соседству перестает работать электрическая газонокосилка. Только теперь, когда шум прекратился, я обратил на него внимание. Тишина начинает заполнять комнату.

— Но я могу тебе сказать, — продолжает он, — что ты должен отдать ларец. Обязан! Мне. Отцу. Или профессору Ллилеворту. И тогда тебе ничего не будет. Никаких выговоров. Никаких замечаний. Обращений в полицию. Я обещаю.

— Обо мне уже заявлено в полицию.

— Уже?

— О да. Полиция была у меня дома, пыталась что-то разнюхать.

— Ларец очень ценный.

— Но я не бандит.

— Они тоже не бандиты.

— Они забрались ко мне в квартиру.

— А вы украли ларец. Один-один. Ничья.

— Почему вы выдали им разрешение на раскопки? — спрашиваю я.

— Строго говоря, разрешение выдавала Инспекция по охране памятников. К нам обращались только для консультации.

— Но все-таки — почему?

— Бьорн… — Он вздыхает. — Мы с вами говорим о СИС. О Майкле Мак-Маллине. О Грэме Ллилеворте. По-вашему, надо было отказать самым известным археологам мира?

— Вы хорошо знаете Ллилеворта?

— Уже несколько лет. — По голосу слышно, что он о чем-то умалчивает. — Похоже, вы проводите собственное расследование?

— Особенно напрягаться не приходится. Каждый по отдельности знает очень мало. Но если поговорить со многими, то, быть может, что-нибудь и прояснится.

Он смеется:

— Видимо, не случайно слова «расследование» и «исследование» значат почти одно и то же. С кем вы успели поговорить за это время?

— В частности, с Гретой.

— О, уж она-то знает, о чем говорит.

— То есть?

— Она вела активную жизнь в Оксфорде. Во многих смыслах. — И он покосился на меня. — Читала лекции, была научным консультантом, когда ваш отец, ваш настоящий отец, писал книгу вместе с Ллилевортом и Чарльзом де Виттом. — Он поежился. Взгляд прикован к мухе на потолке.

— Эта находка принадлежит Норвегии, — настаиваю я. — Что бы ни было в ларце, откуда бы он ни был доставлен, находка — норвежская. И она принадлежит Норвегии.

Виестад тяжело вздыхает:

— Бьорн, вы словно психованный маленький терьер, который вздумал тявкать на бульдозер.

Он улыбается:

— Праведный юношеский гнев! Но вы не видите всей картины.

— Я знаком, во всяком случае, с Законом о культурных ценностях! Он запрещает вывозить за рубеж археологические находки, обнаруженные на территории Норвегии.

— Можешь мне этого не рассказывать. Я участвовал в разработке закона перед обсуждением его в стортинге[31] и назубок знаю каждый параграф.

— Ллилеворт покусился на то, что запрещается норвежскими законами.

— Все не так просто. Чистая случайность, что ларец нашли у нас.

— Что вы имеете в виду?

— Поверь мне. И отдай ларец своему отцу.

— Арнтцен — не мой отец!

— Тогда Ллилеворту.

— Профессор Ллилеворт — негодяй!

— А я? Кто я?

— Не знаю. Я не знаю, что думать теперь о людях. А кто вы?

— Я пешка. — Виестад стучит костяшками пальцев по столу. — Я только пешка. Все мы пешки. Ничтожные пешки.

— В чьей игре?

Он наливает себе коньяку. Только теперь, впервые за все время, что мы работаем вместе, я начинаю понимать, почему столь многие студентки от него без ума. У Виестада грустное лицо уставшего от жизни человека, но в минуты душевного подъема он все еще похож на американского киноактера из довоенных фильмов. Мощный подбородок. Широкие скулы. Брови взвились двумя бесцветными дугами на лбу. Темные глаза смотрят мне прямо в душу.

— Это не наша игра, — тихо произносит он.

Его внезапная доверительность смущает меня. Я делаю вид, что закашлялся.

— У меня вопрос, — говорю я.

Он молча смотрит на меня.

— Ну?

— Откуда профессор Ллилеворт узнал, где искать октагон?

— Обнаружил карту. Или какие-то новые сведения.

— Почему тогда он врал, что мы ищем круглый замок?

— А именно такой замок вы и искали. Заложенный около девятьсот семидесятого года.

— Но в действительности мы искали октагон?

— Да.

— И Ллилеворт догадывался, что там находится ларец?

— Видимо, так.

— А вам известно, что он из золота?

Судя по реакции, нет.

— Что вы слышали о Рене-ле-Шато? — спрашиваю я.

В ответ искреннее удивление:

— Не очень много. Французская деревушка в горах, где нашли что-то вроде старинных пергаментов. Пробудила псевдоисторический интерес.

— И вы ничего не знаете о сокровищах?

Его лицо становится все более и более растерянным.

— Сокровищах? Там, в Рене-ле-Шато? Или здесь, в монастыре Вэрне?

— Ллилеворт знает, что находится внутри ларца?

— Вы все спрашиваете и спрашиваете. Но вам надо понять, я только пешка. Я тот элемент головоломки, который находится в самом верху справа. Малюсенькая часть неба. — Он смеется и наклоняется над письменным столом. — Бьорн… — почти шепчет он.

И тут звонит телефон. Он берет трубку:

— Да?

Остаток разговора идет на английском языке. Нет, он не знает. Потом он несколько раз говорит «да», и по его взгляду я понимаю, что речь идет обо мне. Он кладет трубку. Я встаю.

— Уже уходите? — спрашивает он.

— Я понял, что к вам сейчас придут гости.

Он обходит стол и кладет руку мне на плечо:

— Послушайте меня. Отдайте ларец. Они не мерзавцы и не злодеи. Но у них есть свои основания. Поверьте мне. Действительно есть. Эта игра не для таких, как мы.

— Таких, как мы?

— Таких, как мы, Бьорн.

Он провожает меня до входной двери, продолжая держать руку на моем плече. Возможно, он сейчас размышляет, как не дать мне уйти. Но когда я освобождаюсь от его руки, он не пытается меня задержать. Он стоит в дверном проеме и смотрит мне в спину.

Из-за шторы в окне второго этажа — я уверен, что это спальня, — мне машет рукой его жена. Спускаясь по тропинке к своей Болле, я сочиняю историю о том, что своим жестом она приглашала меня к себе, а вовсе не прощалась. Я не всегда воспринимаю действительность адекватно.

Белая палата размером четыре на три метра. Кровать. Стол. Шкаф. Окно. Дверь. Целых шесть месяцев в них заключался для меня весь мир.

Первое время в клинике я вообще не выходил из палаты. Я подолгу сидел на кровати или на полу и раскачивался из стороны в сторону, спрятав лицо в колени и сложив руки за головой. Я не осмеливался даже смотреть в глаза сестрам, которые приносили лекарства в прозрачных пластиковых коробочках. Если они гладили меня по голове, я съеживался, словно актиния.