Воробей. Том 1 - Андрей Дай

важно, дабы момент «жертвоприношения» наступил именно в нужное время, и случился непременно «благодаря» преступному умыслу самого хлебного короля. Степану Тарасовичу, устами одного из его же приказчиков, внушили мысль, что идеальной развязкой в этом затянувшемся противостоянии с Кокоревым, стал бы какой-нибудь несчастный случай, в результате которого мельница прекратила бы существование. И уж совсем будет хорошо, если перед катастрофой предприятие будет еще и застраховано. Тогда и много о себе возомнивший москвич останется с носом, и мошне Овсянникова прибыток выйдет. А чтоб не полагаться на случай или Божий промысел, и, тем более, не брать на душу грех смертоубийства — на мельнице постоянно проживали работники с семьями — страховой случай только выглядеть должен был несчастным. На мельнице затеяли ремонт паровой машины, из противопожарных емкостей слили воду, хлеб из амбаров тайно переместили, а людей перевели на работы в другие места.

Конечно, едрешкин корень. В нашей большой деревне эти приготовления, как бы Овсянников не старался, ни для кого тайной не были. И нужно было иметь невероятную веру в силу взяток и личного влияния, чтоб надеяться на то, что рукотворный пожар сойдет с рук.

Тем не менее, забегая вперед, скажу: мельница сгорела. Степан Тарасович имел наглость в тот же день явиться в интендантское управление военного округа и заявить, что готов и впредь выполнять взятые обязательства по поставкам муки, только не с этой мельницы, а с других. В силу постигшего его несчастья, так сказать.

А вечером следующего дня, в палаццо купца явились строгие господа из следственного отдела прокуратуры во главе с Кони и Книримом — лучшими следователями. Миллионер встретил «гостей» при полном параде: в генеральской, с алым подбоем, шинели и с орденом. Хлебный король был готов к чему годно, кроме банального обыска. По результатам которого, купец оказался под арестом и, очень скоро — судом.

— Да вы шутить изволите?! — ревел раненным медведем здоровенный купчина. — Меня под стражу?! Первостатейного именитого купца под стражу?! Нет, господа! Руки коротки Овсянникова под стражу брать! Осьмнадцать мильонов капиталу! Под стражу?! Нет, братцы. Не видать вам того!

А мне в руки досталась пухлая пачка с росписями когда, кому и сколько в военном ведомстве подносил Овсянников чтоб безболезненно обделывать свои делишки.

Фотокопии документов о царящем среди интендантов мздоимстве я при первой же встрече передал Милютину. С комментариями. Что-то в том смысле, что не стоит выносить мусор из избы на всеобщее обозрение — то есть на суд общественности. А я лично, искренне полагающий министра человеком самых честных правил, уверен, что с паршивыми овцами в своем стаде глава военного ведомства справится и сам.

Этакий тонкий намек на толстые обстоятельства. Мол, со мной куда выгоднее дружить, чем враждовать. Тем более что в околоармейские дрязги я влезал крайне редко, и всегда исключительно по делу. Ну согласитесь, уж кому как не мне знать, каким путем станет развиваться военная наука в будущем?! Так что у меня было не только административное, но и моральное право. А после пожара на Обводном канале — еще и рычаги воздействия на министра. Оригиналы-то овсянниковских бумаг остались в сейфе, а честное имя Милютина у меня в руках. Фотографирование документов прежде не практиковалось, так что тут мы с Варешкой были пионерами. Как показало время, к немалой пользе для дела.

Скажете: шантаж? Да. Шантаж. Вполне себе, по нынешним временам, обыденное дело. Житейское. Если уж на Великих князей не гнушались собирать и, главное — применять по назначению компрометирующие сведения, то нам, обычным чиновникам, как говориться — сам Бог велел. Князю Константину вон пришлось старшего, любимого сына сумасшедшим объявить, чтоб защитить свое политическое влияние. Специалисты СИБ почти сразу выяснили, что обвинения против молодого выпускника Академии Генерального Штаба — это отлично спланированная и реализованная акция наших заклятых друзей с Острова.

Год назад, в апреле семьдесят четвертого, мать будущего психического больного, Великого князя Николая Константиновича, княгиня Александра Иосифовна, обнаружила пропажу нескольких бриллиантов из оклада подаренной императором Николаем Первым икон. Пропажа, как по мановению волшебной палочки, всплыла в одном из городских ломбардов, приказчики которого немедленно опознали и человека принесшего им драгоценности. Злоумышленником оказался один из адъютантов Константина, Варнаховский, тут же заявивший, что камни передал ему для продажи ни кто иной, как сам Николай Константинович. И будто бы даже офицеру было ведомо, для каких именно целей молодому князю так срочно понадобились деньги. Мол, Николаю стало известно, что его любовница, американская танцовщица Фанни Лир, была беременна, и средства требовались для обеспечения будущего и самой иностранки, и ее будущего ребенка.

Сам Николай Константинович естественно все отрицал. Но ведь все рты в империи не зашьешь. По салонам поползли злые сплетни. Дошло до того, что старшего сына Великого князя стали избегать. Назревал скандал, способный существенно подорвать и без того не блестящее положение Константина в политическом серпентарии Санкт-Петербурга. И тут в Мраморном дворце появился неприметный господин, говорящий с заметным иностранным акцентом.

Главе Государственного Совета Державы было сделано предложение: обменять честное имя сына на некоторые политические шаги, которые быть может и не особенно сильно могли повредить Империи, зато были бы очень выгодны некоторым заморским финансовым воротилам.

Константин сделал ход конем. Сын был публично объявлен умалишенным, а за неприметного господина принялась СИБ. И тут, как в той сказке, сразу наступила полночь. Американская «Принцесса» оказалась мало того вовсе не беременной, так еще и не американской. Адъютанта уличили в банальном крысятничестве — воровстве мелкой наличности у соседей по гвардейским казармам, угрозой разоблачения чего «друзья» и добились участия Варнаховского в операции. А человек с иностранным акцентом обернулся третьим секретарем посла Великобритании.

Правда восторжествовала, но отыгрывать обратно, то есть убедить общество в чудесном исцелении молодого человека, уже было поздно. Николая уже на полпути к Ташкенту догнал фельдъегерь с предписанием Государя поступить в распоряжение Туркестанского генерал-губернатора Кауфмана в качестве товарища. Так что, в какой-то мере, сфабрикованный компромат таки сделал свое черное дело. Лишил Государя молодого, талантливого и весьма энергичного придворного.

Вот так-то вот. Такие вот игры были в порядке вещей. А уж мне, что называется, в них играть сам Бог велел. Потому как со смертью высочайшего моего покровителя, положение графа Воробья, Сибирского выскочки и в каждой бочке затычки выглядело более чем печально.

Не было бы у меня на руках толстого пакета подписанных Николаем Вторым документов, и, соответственно, Долга эти реформы претворить в жизнь, я, пожалуй, и трепыхаться бы не стал. Вернулся бы в Томск. Вплотную занялся бы управлением