Уляна - Юзеф Крашевский

Прошла неделя, другая. Он не возвращался, не давал даже знать о себе. Уляна с каждым днем становилась все беспокойнее и все была одна и одна. Никто ее не утешил, никто не заговорил с нею. Порой она кинет прохожему привет, попросит ласкового слова и встречает только суровый презрительный взгляд.

На другой неделе она вспомнила о своих детях и плакала.

— Сироты, — думала она, — сироты прежде времени. О, пойти бы посмотреть на них, поцеловать, приголубить.

И думала она идти к ним и боялась, чтобы Тадеуш не приехал в эту минуту; хотела она его встретить первая и первая поздороваться с ним. Она просила, чтобы ей привели детей. Вечером Прыська привела их во двор и оставила Уляне… Дети почти не узнали ее. Сердце ее было так полно иной привязанности, иных чувств, что не тронулось при виде детей. Она смотрела на них, ломая руки.

— Сироты, — думала она, — что я им! Разве я им мать? О, нет, я смотрю на них, как на чужих, я думаю о них, как о чужих. Но мне уж не быть и матерью.

И она снова плакала, чувствуя, что уже не может их любить, плакала и над собой, и над ними.

Детей отнесли назад, и ни сердцем, ни взглядом не пошла она за ними; в ушах ее постоянно стучал экипаж, который ждала она, сердце ее билось мыслью о возвращении Тадеуша.

А он? Он не возвращался.

Целые дни, сидя в своей комнатке, не отводила она глаз от окна на дорогу и часто, оборвав нить пряжи, по целым часам, напряженным взором и ухом, ждала желанного экипажа. Вечерами сидела на берегу озера, сидела, где с ним сиживала, думала о нем и поглядывала на дорогу, боясь отойти далеко, чтобы не потерять из глаз дороги, по которой он должен был возвратиться. В воскресенье благовест к обедне призывал народ к молитве, и все спешили по дороге в новых свитках, и белых платках, и накидках молиться Богу и поклониться Богородице. Уляна не могла идти в церковь: стыдно ей было людей, и страшно, чтобы он не приехал, когда она будет на литургии. Она садилась, оборачиваясь лицом к церкви, а глаза постоянно обращались на дорогу, и молиться могла она только об одном, чтобы Бог прислал барина, чтобы ее сокол прилетел опять в опустевшее гнездо.

На дороге пусто неделю, пусто две, и четыре, и шесть, и восемь недель, и десять. Сколько дней, столько разочарований! А сколько раз уже казалось, что вот он едет, вот она узнала лошадей и уже летит здороваться. А экипаж двигается по дороге и погнал дальше в лес. Это не он!.. Каждый раз опускает она печально голову, слезы льются из черных глаз ее, и она опять ждет, и опять напрасно.

Пришла осень, веселая пора для крестьянина; для нее печальнее лета. Ее не тешит урожай, потому что все у нее есть: ей все равно, много ли сжали на поле и какую Бог дал жатву. Его нет, и нет, и нет.

Уже с деревьев спал весь лист и желтый лежит под деревьями, в саду торчат только сухие корни и черные пни; северный ветер гонит тучи, и холодно сидеть над озером.

Она все еще там, потому что оттуда видно ей дорогу. Пуста дорога.

Однажды утром вошел в комнату пан Линовский.

— День добрый, — сказал он дружески.

Уляна вскочила с бьющимся сердцем.

— Я получил известие от барина.

— Скоро воротится? — воскликнула она. Линовский улыбнулся.

— Он именно и пишет, что воротится скоро, но воротится с гостями…

— С гостями? — прервала она, нахмурив брови, и прибавила, — ах, только бы уж воротился!

— С родными, — добавил, улыбаясь, снова Линовский, — в доме им будет тесно. Барин писал, чтобы вы перебрались в господский дом над озером.

Уляна смерила большими глазами управляющего, стояла и молчала.

— Хорошо, — сказала она, — сейчас иду.

И, утешая себя таким образом, она была неспокойна и Литовскому стало жаль ее.

— Не торопитесь, — сказал он тихо.

— Только бы барин воротился скорей, — шепнула она и пошла, думая про себя, — не напрасно было мое беспокойство. Он уже выгнал меня из дому. Люди его сбили. Люди хотят нас разлучить. Но он возвратится, а с ним и все.

И утешая себя таким образом, она была не спокойна и плакала. Она пришла к пустому домику и кинулась к окну, чтобы увидеть прежде всего, видна ли из него дорога. Ах, и дороги не видать. Села она без движения на запыленную скамью, оперлась на руку и просидела так до вечера. В доме была такая страшная пустота. С давних пор никто не жил в нем, кроме кротов и мышей; развалившийся камин, лопнувшая печь, сломанный стол, лавка по стене составляли всю его обстановку. И никого при Уляне, никого даже вблизи.

Приближался вечер, становилось холодно; дворовые сжалились, пришли, развели огонь, не большой, холодный, как сострадание посторонних. Она ни до чего не дотрагивалась и мысленно повторяла:

— Выгнал.

Целую ночь просидела она на скамье. Огонь погас, она не подложила дров; засветлел день, она не вставала, она потеряла последние чувства и память и остаток надежды.

И как волна приходит и отходит от берега, так приходила к сердцу и, разбиваясь, отходила надежда.

Прошла неделя в пустом домике, а его нет, еще не возвращается. Уже два раза падал белый снег, два раза берега озера покрывались стеклянными кусками льда: его не было.

Уляна все еще каждый день сидела на скамье под тополями, глядела, плакала и с каждым днем надеялась менее, с каждым днем пугалась сильнее.

Уже не раз возвращение Тадеуша казалось Уляне страшным; а что, как воротится иным, воротится и не взглянет, оттолкнет? Ведь вот же выгнал из дому.

XVI

Пасмурным осенним утром тащился по берегу озера тяжелый экипаж. Тихо шли по твердой земле измученные лошади. Уляна сидела, смотрела, узнала лошадей и протянула руки: на крик, который хотел у нее вырваться из груди, не хватило голоса.

В эту минуту отворилось окно экипажа, и показалась голова мужчины. Издали, издали она узнала его, почувствовала. Это был он.

А за ним, облокотясь на его плечо, высунулась другая голова молодой, прекрасной женщины. Опали поднятые руки, остолбенели глаза, еще сильнее забилось сердце. Уляна уже не смотрела на дорогу, а бежала к дому, бежала отворила двери, закрыла рукой глаза и упала на землю.

А что делалось в ее душе? — То, что будет в последний день с нашим светом, человек не опишет.

Между тем, экипаж тащился к дому; с хлебом и с солью встретила дворня барыню, а пан Тадеуш вышел мрачный, нахмуренный, беспокойный и подал жене руку. Взор его бегал кругом, — он боялся встретить взор Уляны — и остановился на окне ее комнаты. Оно было заперто, молчаливо, темно. Он вздохнул свободней. Они вошли.

За первым экипажем подкатил другой, третий, появилась толпа гостей, поднялся шум, веселье, все кругом заходило, зашевелилось, ожило. Из труб повалил дым, на дворе стоял гомон, и в доме то же, и повсюду.

И сам пан Тадеуш, как только с него схлынул первый страх, тоже развеселился, перестал хмуриться, принялся распоряжаться, оживился, вводя в дом молодую жену.

А какая она была молодая, какая хорошенькая, эта жена Тадеуша! И глазки у нее были такие же черные, как у Уляны, только не заплаканные, блестящие, ясные, и над ними ровными полукружиями выгибались черные брови, а под ними смеялись вздернутый носик и розовые губки, около которых ютились две розовые ямочки — настоящие, два гнездышка веселого смеха.

И вся она была ликующая, веселая, все она носилась, бегала, спрашивала, всюду заглядывала, то и дело хлопала в ладошки, качала головкою, да ласкалась к мужу. Она выглядывала в каждое окошко, пробегала через все двери, осмотрела все комнаты, заглянула в каждый уголок и долго, долго смотрела на озеро, а потом что-то вдруг вздохнула.

По ком? О чем? Может быть по матери, по родне, по своей родине? Может быть. Кто ее знает, о чем вздохнула. А вслед за вздохом сейчас же заиграл на устах и в глазах, и в словах веселый смех. И она отбежала от окошка.

Тадеуш подошел к ней, обнял ее, провел по всему дому, все ей показывал, передавал ей ключи, говорил ей ласковые слова. Она весело смеялась, а по временам украдкой вздыхала. Только он не видал и не слышал этих вздохов.

Так промелькнул весь первый осенний день, и настал вечер с шумным ветром, холодным дождем и черными тучами, затянувшими все небо.

В доме господском стоял веселый, оживленный шум, а в домишке Уляны было пусто, темно, тихо и печально.

Она сидела около давно уже, еще с вечера, угасшего огня, смотрела перед собою и ничего не видела, думала, а думы разбегались во все стороны, нескладные, несвязные, то черные, то яркие, то отчаянные, то кровавые. Слез в глазах у нее не было; иссяк источник, из которого они лились, замерз в одно время с озером.

Она разговаривала сама с собою вслух:

— Вернулся, женился… покинул!.. На что мне жить! Детей нет, и сердца для детей нет, никого у меня нет. Свои все покинули, он бросил… Ни ему не нужна, никому не нужна… А жизни не выдержать, о, нет!.. Умереть, да и покончить со всем. Хоть после смерти пожалеет, может быть поплачет и поймет, как я сильно его любила — любила, пока жизни стало!.. У них и память некрепка, и любовь не долга… Крест на мне!.. Помилуй меня, Господи Боже!..