Знойная параллель - Валентин Рыбин

— В гости или... жить? — с испугом спрашивает Нина.

— Временно, конечно... пока квартиру найдем.

— Ты прямо-таки бредишь, Марат,— злится она.— Разве ты не видишь, какая у нас маленькая клетушка? Барахло некуда сложить: под кроватью держим... Да и маленький скоро будет,— произносит Нина тише.

Я тоже почувствовал, что зашел слишком далеко, слишком «глубокий штопор», надо скорее выходить в горизонталь.

— О малыше-то я и забыл, Ниночка. С удовольствием пошел бы в крестные, но комсомолец.

— Да уж найдем, кому крестить,— обрывает Нина.

— Не вздумай,— строго предупреждает Костя.

Чары серьезно смотрит на Костю и молчит. Потом подошел тихонько, взъерошил ему волосы и хлопнул по плечу.

— Будь спокоен, Костя...

Вечером — концерт художественной самодеятельности. Пел хор и солисты. Костя лихо отбивал чечетку.

Нина, Чары и я сидели во втором ряду. В то время, как авиаторы сзади нас с завистью говорили о мастерстве Кости, Нина возмущалась.

— Ну, ни капельки у него серьезности нет. Скоро отцом будет, а ему бы плясать. Чего я только ни делала, чтобы отучить его...

Мы с Чары делали вид, что не слышим ее возмущений. Да и не очень-то активно на этот раз возмущалась Нина. По-моему, она смирилась с увлечением своего супруга, иначе бы и в клуб не пришла.

11.

Сразу после праздника вновь возобновилась кропотливая подготовка к полковым полетам. Весь личный состав полка на стоянках. Все заняты делом. Только я все еще мучаюсь с докладом.

В начале февраля я, наконец, положил на стол Бабаеву двадцать пять страниц на машинке и попросил:

— Товарищ подполковник, если что-нибудь не так, я по вечерам переделаю. Разрешите мне ходить на мат-часть? У меня пулемет не чищен, да и вообще... Я же — воздушный стрелок!

— Переделывать, разумеется, придется,— тихонько говорит Бабаев.— Такого не может быть, чтобы сразу хороший доклад получился. Ну, а что касается воздушного стрелка, тут мне кажется, ты и сам-то не очень прикован к небу. Ты — журналист по призванию. В гражданку уйдешь, вряд ли станешь работать в авиации. Так что тут с моей стороны все продумано. Если ты и запомнишься чем-то мне и другим твоим товарищам, так своим очерком о Мирошине и стихами... «Небо», кажется, называются?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Ну, ладно, можешь посещать матчасть. После полковых полетов опять вызову в штаб. На самолетной стоянке снег уже сошел, трава зеленая пробивается. Вся взлетная полоса зазеленела. И под фюзеляжем, и под плоскостями самолетов — травка. Так что не теряйся: бери лопатку и удаляй ее, пока не разрослась. Пока она как щетина, которую можно сбрить бритвой. Механик с превеликим желанием вручает мне лопату. — Засиделся ты, засиделся,— приговаривает с жалостью.— Разомни косточки-то. Почистишь под самолетом, потом не забудь чехол с кабины снять и состирнуть. Погляди-ка, как его птицы загадили.

— Ладно, мели Емеля, твоя неделя,— отмахиваюсь от механика.

Но тут появляется Хатынцев.

— Ба, кого я вижу! — восклицает он удивленно.— Вот не думал, не гадал. Не забыл, как сия техника называется? — показывает на пулемет.

— Ладно вам, товарищ лейтенант...

— Нет, я серьезно. Вот это, например, что такое? — спрашивает он.

— Турель, — говорю. — Что же еще.

— Смотри-ка, люди, оказывается, и о таких безделушках помнят. А я забыл. Смотрю и думаю, как же та полукруглая чертовщина называется.

— А как эта штуковина называется, помните? — показываю я на лопату.

— Ну еще бы, конечно, помню,— наивно улыбается Хатынцев.— Это грабли, которыми чугунки из печки вытаскивают. А ты траву ими взялся чистить, поэтому ничего и не получается.

Авиаторы смеются. Стоят сложа руки, словно меня только и ждали, когда я приду и почищу под самолетом. Техник звена не выдержал и подошел к нам.

— Есть желающие сбегать в РАО? Что-то бензозаправочных машин долго нет. Ну, кто? Только не все сразу.

— По-моему, у нас тут только один желающий... Природин,— заговорил механик.— Он так соскучился по матчасти, что стоим вот, просим у него «дай лопату», а он не отдает. Соскучился, говорит, по работе, руки чешутся.

— Жми, Природин, к командиру РАО. Скажи, какого они там лешего тянут? Моторы обкатывать пора.

Бросаю лопату, иду. Возражать бесполезно. Теперь, пока не впишешься в общий антураж, все время тревожить будут. Отошел уже, и тут Хатынцев окликнул:

— Природин, вернись!

— Что еще?

— Другой кто-нибудь сходит, идем-ка побеседуем. Садимся на свернутый самолетный чехол, закуриваем. Хатынцев спрашивает:

— Закончил доклад?

— Кажется, да.

— Ну что там, в докладе, хорошего? О боевых подвигах есть что-нибудь?

— Есть, конечно. А что именно вас интересует?

— Ну, например, написал ли ты о Жорке Каляде?

— Нет, не помню что-то... Я такую фамилию не встречал. А кто это?

— Киномеханик наш. Жоркой Калядой его зовут. Он же — бывший летчик нашего полка. На костылях, бедняга, ходит, кренделя перебитыми ногами выписывает... А какой был ас Жора! Мы ему завидовали и поклонялись, как богу. Играл в воздухе машиной. Жалко, не повезло. Схватился с двумя «мессерами», одного сбил, а другой его. Пулеметной очередью ноги ниже колен раздробило. И вот в таком состоянии посадил машину. Правда на брюхо. Шасси не смог выпустить. Сил не хватило. Отвезли в госпиталь. Думали, пропал. Только через два года, уже после войны, на костылях в полк вернулся. Теперь — в вольнонаемных...

— Что же вы мне раньше не сказали, товарищ лейтенант?!

— Я что ли должен тебе подсказывать? С Бабаевым же историю пишете: должны сами знать.

Я призадумался. Надо, пока не поздно, отметить в докладе. Мысленно я отыскиваю место в тексте, куда можно вставить несколько предложений о Жоре Каляде, а лейтенант снова подбрасывает вопрос:

— А о Дзюбе есть?

— Есть,— облегченно отвечаю я.— Об этом есть. Он же еще в истребительном полку в первый раз отличился, когда сбил двух фашистских стервятников!

— А как он оказался в нашем, штурмовом полку знаешь? Нет? Я так и знал. Однажды он заплутался и сел на немецкий аэродром. Уже из кабины наполовину вылез, только тогда заметил неладное. Увидел немецких офицеров, выхватил пистолет, выстрелил пару раз и опять в кабину. Кое-как успел взлететь. Чуть было не оказался в плену. А когда вернулся на свой аэродром, заскочил, как бешеный, к командиру полка и понес его матом: «Вы что, говорит, воюете или спите?! Почти час в воздухе находился и ни одного позывного сигнала!» Ну, командир истребителей тоже парень с характером. «Катись ты, говорит, отсюда вон!» И добился, что перевели Дзюбу в штурмовики...

— Ну, об этом, наверное, в докладе не скажешь,— усомнился я.

— Нет, конечно. Об этом не надо. Это я просто вспомнил. Каких только ситуаций не было! Ну да ладно. Ты еще разок со всех сторон посмотри доклад. И на сослуживцев не обижайся. Думаю, что все наши понимают, каким добрым и полезным делом ты занят. А кто всерьез злобствует, тому я сделаю внушение. Не беспокойся...— и, встав с чехла, он ушел. А я задумался: прав Хатынцев. Надо наверстать упущенное. Вечером иду в штаб. Замполита нет. Звоню домой.

— Товарищ подполковник, нельзя ли на вечер взять доклад? Кое-что хотел бы дополнить.

— Нельзя, потому что доклад у командира полка, затем его посмотрит начальник штаба. Обсудят, внесут замечания, вот тогда и внесете свои коррективы. Я сообщу вам, когда это можно будет сделать.

— Ясно, товарищ подполковник.

Проходит день, другой. Работаю на матчасти. Под самолетом чистота, нет ни травинки. Пулемет вычищен. Заодно выдраил и весь корпус «Илюхи» каустической содой. Хожу весь в масле. Веселая житуха!

Руки в масле,нос в тавоте,но зато в воздушном флоте!

В пятницу, часа за два до рассвета,— тревога.

— Тревога! — орет во всю мощь легких дневальный.

— Трево-о-ога! — вторит ему дежурный по эскадрилье.

— Тревога, тревога, подымайсь! — петушком выкрикивает старшина.

— Живей, живей, орлы! Приготовиться к построению! — поторапливает адъютант эскадрильи.

Весь офицерский состав в казарме. Летчики курят в коридоре, покашливают и наблюдают, как их подчиненные лихо сбрасывают с себя одеяла, одеваются, бегут к пирамиде, хватают карабины и становятся в строй.

— Отставить оружие! — кричит адъютант.— Надеть комбинезоны!

И вот уже суматоха у вешалки. Сопят братцы, поругиваются, толкаются локтями.

— Эскадрилья, становись! — кричит адъютант. — Равняйсь! Смирно!

После сдачи рапорта комэску Чернявину отправляемся на стоянку.

Топаем в темноте, наступая друг другу на пятки. Снег подтаял. Оттепель. Даже на ночь грязь не замерзла. На стоянке сразу бросились к самолетам. Стаскиваем чехлы и с каким-то жадным ожесточением тащим их к каптерке. Цель столь невероятного усердия — одна. Поспать, завернувшись в чехол, еще минуток шестьдесят, пока механики и мотористы будут обкатывать моторы. Заворачиваемся по два, три человека в каждый чехол. Засыпаем и слышим, как на всю Хурангизскую долину разносится мерный и невероятно мощный гул работающих моторов. Примерно через час просыпаемся, словно по заказу. Просыпаемся от наступившей тишины. Теперь наш черед. Спешим к самолетам.