Гонзу Читатель - Юлия Шутова

обсуждать не стала! Как это можно проговаривать: «Мне нравится, когда ты делаешь так»? Да не «так», а полным текстом, что именно ты делаешь, где и чем… Но Энди как-то очень легко вышел на разговор, будто это само собой разумеется. Я, красная как рак, косноязычно: «Бе-бе ме-ме». Он: «Я тебя не понимаю». Я, закрыв глаза, скороговоркой: «Та-та-та». Все! За пару раз притерлись друг к другу, и теперь секс у нас на высшем уровне. Нирвана!

Я иногда задумываюсь после, когда кончаем и, довольные, сытые, отваливаемся друг от друга: «Это же Энди! Энди, мечта многих девчонок. Герой и бог моей юности. Энди был недоступен. А теперь он мой, мой, только мой. Сочные губы, как раньше говорили, бантиком, голубые глаза, пушистые ресницы. И все – мне. Потрясающе!»

Про то, что мы учились с ним в одной школе, что я была тогда влюблена в него по самое не могу, про то, что я знаю о нем немного больше, чем он мне поверяет, я ему так и не сказала. Не сложилось как-то. Если бы к слову пришлось, то рассказала бы – подумаешь, тайна. Но вот к слову не пришлось. А так, чего рассказывать. Меня – ту меня, четырнадцатилетнюю макаронину в очках – он так и не вспомнил. Ну и говорить не о чем.

* * *

– Не забудь, завтра в семь вечера в «Балканских». Будет здорово, если ты придешь чуть раньше и закажешь столик получше – тебе же тут совсем рядом.

Как я сдрейфила, когда Энди объявил, что решил познакомить меня со своей мамой! Казалось бы, чего тут бояться? Но я нашла. Мама для Энди – это МАМА. Это все. Мама то, мама это, маме надо, мама хотела… Она у него с языка не слезает. Нет, я не считаю, что это ненормально. Это-то как раз очень даже нормально. Мужик заботится о своей матери. Прекрасно. Побольше бы таких мужиков. Это я с моими более чем прохладными отношениями и с матерью, и с отцом, когда повзрослела уже, наверное, не вполне нормальная.

Я в курсе, что у мамы все в порядке. Вилли учится вполне себе прилично, он спортсмен, футболом увлекается, все про него, про футбол этот, про футболистов всех, какие на свете есть, знает. Отчим тоже в порядке, недавно они с мамой в Италию в отпуск ездили – Амальфи, Сорренто, Позитано, все прекрасно. Чего еще? Все живы, здоровы, все хорошо. Мне больше ничего и не надо. В «Фейсбуке» пара посланий в месяц, фотку какую-нибудь скинем друг другу, с Новым годом, с днями рождения поздравляем, все как у всех.

А Энди может по три раза за вечер, когда он со мной, домой позвонить. И не чтобы узнать, приняла ли мама таблетку или не забыла ли она поужинать, нет. Из ума она пока не выжила, ужинать не забывает и таблеток вроде никаких не ест. А просто, не скучно ли ей там одной дома, чем занималась днем, устала или нет, читает или теликом разминается, и вот есть такой фильм интересный, он сейчас только вспомнил, завтра вечерком вместе посмотрят. А то вот сегодня на уроке один лоб здоровый обозвал график гиперболой. Это, говорит, гипербола, сколько лет мусолим одно и то же, а у него все гипербола. Смешно, правда?

И на третьем месяце наших отношений Энди решил меня матушке своей представить. Я, честное слово, чуть не уссалась, такое чувство, что я кобыла и меня барышник на базар выводит. Сейчас будут в зубы заглядывать и репицу щупать, годна ли лошадка в хозяйство, подойдет ли для прынца нашего. Я даже со страху насморк подхватила. В ноябре это не диво, но я уверена, что со страху. Нос красный, распухший, гундосый, заплывшие глазенки слезятся, а там и горло подтянулось в общий строй, захрипело-засипело. Но это меня не спасло, казнь была отложена на пару недель.

И вот сакральный день настал, меня ведут на заклание. Встречу высокие стороны назначили в забегаловке «Балканские специалитеты» за квартал от старого города среди веселеньких желтеньких и розовых пятиэтажек, что в шестидесятые строили для местного рабкласса, а позже отдали понаехавшим приезжантам. Я, как было велено, пришла аж за двадцать минут, выбрала лучший из пяти возможных столик, тот, что у окна с видом на улицу. Уселась, заказала, пока суть да дело, бокал белого вина домашнего. Кислятина убогая. За стеклом турчанки толстые в ближайший супермаркет спешат, велики катятся, челы с работы разъезжаются, трамвай проскользнул. Жду.

Народу в кафешке, кроме меня, три человека. Двое маляров, что ли, в комбезах, слегка подмазанных краской, пиво у стойки пьют. И еще один кадр. Старый тощий дед-трансвестит. Сам выбрит слегка, седая щетина на подбородке и щеках кустиками, но глаза и губы накрашены. Причем так, будто школьница-малолетка красилась – морщинистые веки голубенькие, а губы малиновые, кривовато прорисованные. Стрижка короткая, седым ежиком. Юбка длинная мятая, сверху какая-то фуфайка трикотажная, бесполая и бесцветная, на шее пластиковые розовые бусы, каждая бусина с грецкий орех величиной. Сидит за соседним столиком, чашечку кофе в ладонях греет, а ладони заскорузлые, ногти с траурной каемкой – такие крестьянские мосластые руки. Вот он сидит и сам с собой жеманится: то зеркальце вытащит, посмотрится, то помаду в пальцах покрутит и в ридикюльчик допотопный бабушкинский спрячет, то плечиками пожимать примется и с воображаемыми друзьями похохатывать. Совсем ку-ку, короче.

И вот, наконец, вижу сквозь свое отражение в стекле, тормозит красный «Опель» Энди. Он сам вываливается и, обойдя свою машинюшку, открывает пассажирскую дверь. Явление Мамы. Среднего роста фигуристая мадам, блондинка загорелая, зад обтянут красными леггинсами, сверху курточка молодежная, тоже красная, расстегнутая, капюшон с меховой оторочкой под песца. На грудях, на розовой маечке надпись «Magic moments». И сапожки с опушкой. Красивые такие, коротенькие. Я бы сама такие носила с восторгом упоенья. Стрижечка модная, асимметричная, все на один бок. Ухоженная дама околобальзаковского возраста. Но я смотрела на нее сквозь последний свой щит, сквозь окно забегаловки, как на огнедышащего дракона, который вот-вот откусит мне башку.

Она вошла первой. Я поднялась. Но Мама направилась к соседнему столику, к этому сухостою старому, трансвеститу. Я обалдела. Она что, перепутала нас сослепу, решила, что ее Энди встречается с этой… с этим? Мама, протянув руки и улыбаясь приветливо козлищу спятившему:

– Амалия, дорогая…

Козлище, восстав, скрипуче:

– Тереза, детка…

И давай, перегнувшись через стол, щечками прикладываться. Я стою, челюсть как об колени брякнула, так она там и болтается.

Энди заходит. Ну, думаю, щас тоже на шею козлетону вешаться будет. А тот его по головушке огладил и ласково так, в глазки заглянув:

– Здравствуй, малышок, писюленька моя ненаглядная…

Но Энди маму под локоток и нежно от старикана оттаскивает. В мою сторону.

– Познакомься, мама, это моя подруга Бригитта.

Все положенное по протоколу мы совершили: улыбнулись друг другу лучезарно, щечками потерлись, причмокнув, за руки подержались. Ни дать ни взять счастливое воссоединение семейства после долгой разлуки. Уселись, меню изучили, заказали себе каких-то колбасок и бутылку «рислинга».

Пауза повисла. Ну, думаю, сейчас-то и начнется. Будут меня, сироту, пытать расспросами, где училась, где конфирмовалась. Но нет. Пани Тереза начала мне про сынулю рассказывать. Я услышала еще одну версию туманной юности Энди. В чем-то она пересекалась с известной мне по личным впечатлениям, в чем-то с тем, что он мне поведал, но были и абсолютно новые подробности.

Выяснилось, что среди его дарований главное – писательские способности. Да ладно, Энди – писатель! Я вспомнила мое появление в театральном кружке, пиэсу, которую он нам выкатил, и скандал, который учинил, не получив мгновенного признания.

Пока я пережевывала эту инфу, к нашему столику подрулил допивший свой кофе Амалия. Снова был произведен ритуал объятия-чмоканья-ручканья, и Амалия уплыл прочь с нашего горизонта, надеюсь, навеки. Видя мое неприкрытое недоумение, Энди пояснил, что этот откровенно слетевший с катушек дедок – мамино активитэ̀, она устраивает культурный досуг всякого социально-опекаемого старичья, концерты, танцы, экскурсии, лекции о любви и дружбе и тому подобное. Амалия – один из ее подопечных.

Через час с небольшим