Дочь Каннибала - Роса Монтеро

Для нас это создавало серьезные затруднения. До Уругвая нам предстояло плыть всего несколько часов, но на эти часы приходился обед, на который мы решили пойти, чтобы не выделяться среди пассажиров. Но как только мы вошли в обеденный зал, Дуррути начал совершать ошибки: он не отдал, как следовало, при входе швейцару свою кепку, а когда парень побежал за ним, Дуррути скомкал ее и сунул в карман – к изумлению всех присутствовавших. И изумление это все возрастало по мере того, как публика наблюдала поведение нашего друга за столом. Поймите меня правильно: Дуррути ел вполне прилично, однако до королевы Виктории ему было далеко. Например, он чистил апельсины своими огромными лапами и откусывал, а не отламывал хлеб. Мы привлекали все больше внимания, и Аскасо страшно разволновался: «Мы себя выдаем, на нас все смотрят. Надо что-то придумать. Может, скажем, что мы артисты?» Но Дуррути не понял, в чем дело: «Как это я буду артистом? Хочешь, чтобы я тут выламывался?» Иногда он был слишком простоват. Тогда мне пришла в голову блестящая мысль. Уж позвольте мне похвастаться: в конце концов, мне было всего одиннадцать лет, поэтому я рассказываю о себе, как о каком-то совсем ином человеке. И этот человечек, о котором я говорю, вдруг предложил: «А почему бы не сказать, что вы – спортсмены, игроки в мяч?» И они согласились, решили, что они чемпионы Испании и приехали в Латинскую Америку, чтобы провести несколько матчей. Эта легенда очень нам подходила, казалась вполне правдоподобной и жизненной; стоило изложить ее официанту, как он разнес ее по всем столам, и тут же обстановка вокруг нас стала доброжелательной, отовсюду нам улыбались, мы словно вдохнули свежего воздуха. «Отлично, Талисман», – сказал Аскасо. Это был первый и последний раз, когда Аскасо меня похвалил и назвал Талисманом.

Ситуация в Латинской Америке становилась опасной для нас, и нам пришлось разделиться; не помню уж, куда направились Аскасо и Дуррути, а Ховер и мы с Виктором вернулись в Мексику. Тогда в Мексике жесткой рукой правил генерал Плутарко Элиас Кальес. От революции Сапаты и Панчо Вильи почти не осталось воспоминаний, анархисты были очень ослаблены, к тому же их раздирали внутренние распри. В общем, царила угнетающая, душная атмосфера; мы кое-как перебивались в ужасной лачуге, где нас поселили и откуда почти не разрешали выходить, чтобы мы не привлекали к себе внимания. После той свободы и славы, которыми мы пользовались, перемена оказалась очень резкой. Я очень скучал по Дуррути и был полностью захвачен освободительными идеями. Наверно, я больше никогда не испытывал таких политических страстей. Хотя нет, это повторилось в начале войны, нашей гражданской войны.

Как бы то ни было, но в одиннадцать лет я, как стреноженный жеребенок, впал в тоску и отчаяние из-за полного безделья и общей атмосферы. К тому же горе мое усугубила ужасная новость: я узнал, что умерла вдова из Тикомана. То ли нащупав наш след, то ли по доносу полиция ворвалась на ферму и забрала вдову с широкими черными бровями. Через несколько дней она умерла в полицейских застенках при обстоятельствах, которые официально никак не комментировались. Скорее всего, она скончалась от побоев. Я вспоминал последнюю ночь на ферме, запах ее нежной материнской плоти, ее грубую ночную сорочку. Я не хотел плакать, ведь я уже был большой, входил в группу «Эррантес», группу боевиков-революционеров под началом Дуррути, хотя оружия мне и не доверяли. Но сердце у меня сжималось, в горле стоял ком, я должен был что-то сделать. И, чтобы не плакать, я сделал бомбу.

Я взял банку из-под консервированного мяса и сделал все так, как учил меня Буэнавентура – порох добыл из патронов, напихал в банку старые болты, паклю и вставил фитиль от свечи. Бомба получилась маленькая, но, как мне казалась, вполне удачная; я делал ее по ночам, когда ни Виктор, ни Ховер не могли меня застать за этим занятием.

И вот наконец однажды ранним утром, когда все еще спали, я вышел из дому. Бомбу я положил в карман штанов, рубашку надел навыпуск. В пригороде сел в попутку и отправился в главный комиссариат полиции. Я не знал, в каком именно участке умерла вдова, но думал, что взрыв в центральном комиссариате будет достойной местью за ее смерть. Войдя, я сделал невинное лицо и начал с отчаянием рассказывать, что я испанец, сын эмигранта, что мы живем в бараке за городом, денег у нас нет, что отец мой четыре дня назад исчез и что я не знаю, как мне быть. Они проглотили наживку как миленькие: наверное, мои невинные голубые глаза и светлые волосы сбили их с толку. Мне велели пройти в огромную обшарпанную приемную, где была длиннющая очередь.

Я думал, что брошу бомбу и в суматохе убегу, но оказалось, что вокруг слишком много народа – крестьяне, старушки в трауре и мужчины, затянутые в слишком узкие для них костюмы, от которых исходил резкий запах пота и нафталина. Невинные люди, ничем смерти не заслужившие… К тому же они могли поднять тревогу, пока я буду возиться с бомбой. Потому что мне надо было подсунуть ее в укромное место и как можно ближе к намеченной цели, так как мощность ее была совсем небольшая, затем – поджечь с помощью зажигалки фитиль так, чтобы никто не успел погасить его в течение тех нескольких секунд, пока он будет гореть. По глупости и непредусмотрительности я решил, что если уж попаду в здание, то буду свободно, по собственной воле по нему передвигаться. Но на деле вышло иначе. Теперь я понимал, что террористический акт – задача непростая; минуты шли, меня могли вызвать в кабинет, где стали бы решать мою проблему, и, что хуже всего, мое вранье могло поставить под удар всю группу. От страха и волнения я начал потеть. Это было что-то невообразимое, а ведь в жизни мне приходилось не раз бывать в опасных ситуациях, когда я испытывал и страх, и волнение, но никогда я не потел так, как в тот день. Я сидел в очереди на скамейке, а с рук моих просто тек, будто из крана, пот, и на полу образовались две лужицы; я обхватил руками колени, чтобы это было не так заметно, и штаны мои сразу же промокли.

И тогда мне в голову пришла спасительная мысль – надо пойти в туалет. Дежурный указал мне коридор в конце приемной, я направился туда на дрожащих ногах. В конце коридора находилось большое, обшарпанное и зловонное помещение: несколько дырок вдоль стены, незапирающиеся, с наполовину срезанной дверью кабинки, в которых практически нельзя было укрыться. Мужчины входили и выходили, в основном это были просто посетители в гражданском, но здесь же справляли нужду и полицейские в форме. Я занял одну из кабинок, изнутри придерживая дверь рукой. Слева от меня была стена, а справа – другая кабинка, отделенная от моей грязной перегородкой, не доходившей до полу, и в эту щель я мог видеть дырку в полу, ботинки и спущенные штаны соседа. Задыхаясь от вони, я наблюдал, как в кабинке рядом появлялись и исчезали поношенные сандалии и ботинки, но вот наконец я увидел форменные сапоги. Это был полицейский, без всякого сомнения – он спустил форменные брюки. В глубине каждой кабинки стояло гнусного вида ведерко для использованной бумаги, и я решил, что засуну бомбу за ведерко, чтобы никто ничего не заметил. Я затаил дыхание, усилием воли попытался сдержать дрожь и поджег фитиль; сосед, занимаясь своим делом, что-то ворчал и сопел. Фитиль горел ровно и тихо – так и рассказывают про бомбы в анекдотах, точнее, так горит фитиль у настоящей бомбы. Очень осторожно я протянул руку и положил ее за ведерко, в угол, поближе к стене, теперь она лежала сантиметрах в тридцати от задницы полицейского. Я даже не видел его лица, но тогда я был настолько безумен, что мне доставляло удовольствие представлять себе, как его разорвет на куски.

Но все обернулось плохо, хуже некуда. Ситуация изменилась в мгновение ока. Как только я положил бомбу за ведерко, я тут же вышел из кабинки; двигался я быстро, но не бежал, чтобы меня не запомнил какой-нибудь случайный свидетель. Но стоило мне направиться в сторону коридора, как я услышал за спиной шум, обернулся и увидел, что мой полицейский вышел из кабинки и – свинья эдакая – натягивает на ходу брюки. Дальше пошло еще хуже: в его кабинку зашел другой, с виду крестьянин, в дешевой рубашке, косоглазый и рябой. Я ни о чем не успел подумать и действовал машинально: кинулся обратно в свою кабинку, которую еще никто не успел занять, ногой захлопнул дверцу, коленями встал на грязный пол, протянул руку, чтобы взять бомбу и погасить фитиль.

Остальное можете вообразить себе сами. Бомба взорвалась, мне оторвало пальцы, именно с тех пор я и живу с этой культей. От худшего меня спасла хлипкая перегородка. Честно признаться, я ничего не почувствовал. Услышал звук взрыва, ощутил как бы удар в спину и почему-то решил, что просто упал, поскользнувшись. Помню, что сидел прямо на дырке, прислонившись плечом к стене. Смотрел на изуродованную руку, но боли не было. Я видел взгляд косоглазого – падая на кучу окровавленных щепок, он смотрел на меня. Вокруг толпились люди, что-то говорили, кричали. Кто-то подхватил меня на руки и понес бегом по коридорам. Потом я, наверное, потерял сознание. Дальше помню только больницу, но это было позже.