Синяя веранда (сборник) - Елена Вернер

В такие дни он испытывал воодушевление, чувство правильности происходящего, чувство, которым жизнь обычно не может похвастаться. Может быть, поэтому Вернер любил свою работу, любил искренне. Да, часто бывали долгие командировки, неуютные гостиничные номера, длинные переезды. А тяжелее всего, конечно, людское противостояние. В каждом новом месте в России, где Вернер и его коллеги устраивали военное кладбище, они встречали его. Иногда явное, с плакатами и выступлениями ветеранов и активистов, а чаще подспудное, сокрытое. Одно дело, что политики двух стран, некогда бившихся – и разбившихся друг о друга – насмерть, подписали соглашение и призвали всех к миру и уважению к мертвым. И пожали руки. И даже сделали вид, что тогда сражались не их страны, а страны-предшественницы, а они – не столько потомки, сколько наследники темного прошлого. Но совсем другая картина разворачивалась перед Вернером, когда он приезжал на новое место и видел – глаза. Вдали от теплых кабинетов, ковровых дорожек и сувениров с логотипами. Обычные человеческие глаза, в которых даже за дружелюбием и любопытством сквозила боль. Он понимал это. Он знал, что русским до сих пор больно, что эта скорбь влита в их вены вместе с кровью, вбита в код ДНК. В одиночку Вернер ничего не мог бы поделать с этим, никто не смог бы. Поэтому он делал то, что под силу, – хоронил мертвых и оберегал их покой. Тех, кто напал и кто оборонялся, кто упал в тысяче миль от дома и кто – на окраине родного села. Один из его коллег, любивший высокопарно рассуждать, часто напоминал ему фразу русского полководца Суворова о том, что война не закончена, пока не похоронен последний солдат. Вернеру же всегда становилось не по себе от этой цитаты: из ее тревожной логики следовало, что Вторая мировая никогда не окончится, несмотря на все их усилия. Потому что многих они так и не найдут.

Размышления, в которые погрузился было Вернер, прервал телефонный звонок. Ну вот, очередные изменения в программе на завтра. Что ж, ладно. Он раскрыл папку на нужной странице, двумя быстрыми росчерками переставил местами блоки в расписании и хмыкнул. Начальству сейчас не позавидуешь, русская и немецкая стороны пытаются в последний раз все обговорить, предусмотреть и при этом соблюсти всяческую толерантность, политкорректность и вежливость – так что Вернеру лучше уж побыть тут, «в полях», подождать еще какого-нибудь их решения, проверить по списку, все ли в порядке с навесами, палатками, туалетами, стульями и Бог знает чем еще, без чего не может обойтись толпа людей. Живых.

С погодой происходило что-то невразумительное. Тучи неслись по небу как пришпоренные, то давая проглянуть солнцу, то сбиваясь в кучу и сея мелким холодным дождем. Неподалеку от входа на кладбище солдаты бундесвера и Российской армии вместе устанавливали огромные брезентовые палатки, и ветер сильно осложнял процесс. В другое время Вернер оценил бы это единение двух народов за общим делом, но сейчас были более насущные проблемы. Он почти прошел мимо, пытаясь глазами разыскать одного из коллег с принимающей стороны, когда почувствовал легкое изменение в атмосфере. Небольшую дрожь, едва заметное оживление. Вернер замедлил шаг и осмотрелся в поисках причины.

Он распознал ее сразу. Причина была женского пола. Рядом с русским майором стояла худенькая девушка и что-то быстро ему говорила. Рядом с ней переминался с ноги на ногу долговязый нескладный парень с фотокамерой в руках, переводивший взгляд с майора на девушку и обратно, словно ожидая сигнала к действию. Наконец майор важно кивнул, ответил, девушка рассмеялась. Когда майор отошел, она бросила что-то фотографу, и тот обрадованно защелкал фотоаппаратом в сторону солдат и палатки. Уж он-то не мог пропустить сцену дружбы народов.

Вернер замешкался еще на секунду. Он видел, как порыв ветра швырнул в лицо девушки пряди ее кудрявых светлых волос, и она отвела их рукой, привычным машинальным движением. Девушка была симпатичная, а если судить по реакции работающих рядом солдат, то и просто красавица. За мгновение он оглядел ее всю, с ног до головы, заметив, что одета она очень практично и уместно, безо всяких женских ухищрений, в темные джинсы и черную облегающую футболку. Только куртка еще бы не помешала – вон как поеживается от холода. Подошвы ее кед были запачканы красно-бурой грязью, которая была здесь повсюду, и Вернер с досадой осознал, что его ботинки тоже давно не идеальны. Когда девушка вытащила из сумки блокнот и стала делать записи, он заметил, что у нее красивые руки и что она любит плетенные из ниток браслеты: их было целых три, обхватывающих тонкие запястья. А еще было кольцо на безымянном пальце правой руки. Уходя с коллегой все дальше от палаток, Вернер успел бросить беспокойный взгляд на руку фотографа, сопровождающего девушку, в поисках такого же кольца. И не обнаружил.

Лара еще раз похвалила себя за предусмотрительность: термос с кофе очень им пригодился. И тут же отчитала за недальновидность: не взяла куртку, а ведь знала, что синоптикам верить нельзя. Ладно, теперь уже не время сожалеть, надо работать.

Лара помнила, как все это начиналось два года назад. Когда в городе узнали, что в Лежачах собираются перезахоронить тридцать тысяч немцев, редакция областной газеты, где она работала, отправила ее брать интервью у местных жителей. По роду занятий Ларе часто приходилось общаться с незнакомыми людьми, пытаться вывести их на откровенность, слышать между слов. Но в тот раз даже никаких психологических приемов не понадобилось. Как только она заговаривала с кем-то из Лежачей о кладбище, на нее обрушивался шквал эмоций. Тут был и гнев, и горе, и враждебность, разбавленная валерьянкой, и проклятия в адрес страны, забывшей свое прошлое, и нынешнего поколения слабаков, готовых все простить и все забыть. Нина Савельевна, пожилая учительница, кутающаяся даже на майском солнце в пуховый платок, бормотала со слезами на глазах:

– Может, и неправильно, кто ж его знает… Но ведь как же это? У меня папа на Смоленщине умер от ран. Васю, брата моего, в 43-м прямо из школы забрали. Пришли и всех мальчишек увели на фронт. Он в первом бою и погиб, сразу же… В Лежачах триста человек всего осталось, жителей. А было тысяча сто, до войны-то… И что, они теперь тут их хоронить будут? Пускай забирают и увозят в Германию эту свою…

– Да где это видано? – кипятилась дородная Вера Михайловна, продавщица в бакалейном. – Они к нам пришли, нас поубивали, а теперь им еще и памятники ставить? Да я первая приду, все им там краской пооболью, попорчу. Позорище-то какое…

Кое-кто из ветеранов просто начинал утирать слезы, и Лара выключала диктофон.

Были и те, кто говорил другое. Петр Ильич, смотритель в краеведческом музее, хмурился:

– Нельзя. Не по-христиански это, мешать людям хоронить своих мертвых. Большая война, столько всякого было. У меня дядя в Польше лежать остался. Если так рассуждать, что всех своих надо к себе перевозить… Это ж проще нам к мертвым переехать, чем их вернуть по местам… Да и люди мы, не собаки, чтобы кости таскать и над костями грызться. Нельзя. Нехорошо как-то. Пусть уж упокоятся…

Пацанам, которых Лара встречала на берегу реки у болтающейся на иве тарзанки, было и вовсе не до этого. Солнце, весенняя холодная вода и пирожки в бумажном кульке делали войну далекой и неправдоподобной, чем-то вроде кинобоевиков с гротесковыми русскими, в шапках-ушанках пьющими водку в обнимку с медведями, и такими же гротесковыми немцами с усиками, шнапсом и воплями «Хенде хох».

В тот раз Лару спасал только красный мигающий огонек диктофона. С его помощью она словно поднималась над ситуацией, могла себе позволить быть «на работе», смотреть на происходящее со стороны и немного сверху. С его помощью она воспитывала в себе бесстрастность – по крайней мере ей было спокойнее так считать. Словно кто-то шептал ей на ухо: «А теперь не смотри…», и она как послушная девочка прикрывала глаза и не смотрела. По возвращении она сдала статью, и главред остался недоволен отстраненностью ее материала.

– Но ты-то, ты-то сама как к этому относишься? – не сдавался он. Его собственное отношение не было тайной ни для кого, на летучке он не стеснялся в выражениях.

– А какое это имеет значение? – с вызовом вскидывалась Лара. – Я должна быть объективна, иначе это не журналистика никакая, а пропаганда!

Главред морщился, как от головной боли, и махал рукой. Но когда спустя два года пришло известие, что кладбище все же устроили и скоро открытие, он послал в Лежачи именно ее.

Теперь, глядя на то, как солдаты двух армий ставят палатку и перебрасываются шутками, понятными, видимо, без перевода, она чувствовала, как внутри снова ворочается что-то застарелое, тревожное. Как заусенец, о котором забываешь, а потом – раз, снова зацепил, и снова заныло, задергало. Лара даже обрадовалась, когда к ней подошел майор и потребовал представиться. Показывая ему аккредитацию, она чувствовала, что волнение затихает. Она снова была на работе, снова в своей стихии, паря немного выше и в стороне.