Мир Александра Галича. В будни и в праздники - Елена П. Бестужева

А взять хотя бы маляров. Этот тип запечатлён отечественной литературой, как ни странно, куда более основательно, чем многие другие типы. О них писал сам Федор Михайлович Достоевский: маляры-то, важнейшие персонажи в романе «Преступление и наказание», столь надышались краски, – свинец по мозгам бьёт посильнее клея – что признались в убийстве старухи-процентщицы, а заодно и Лизаветы. И ведь справедливо, для детективного романа, а «Преступление и наказание», разумеется, детектив, только социальный, вроде романов Диккенса, что должен присутствовать дополнительный, запасной вариант толкования интриги. Может, крепко под свинцом маляры старуху с её приживалкой и укокошили, а уж Раскольников себя оговорил (у Достоевского вроде бы напротив, что в техническом переводе означает: амбивалентно).

Непонятные они, маляры. Таинственный мастер из рассказа Тэффи, поющий меланхолически одну и ту же песню, в такт работе: «Последний нонешний денечек», – не способен красить без белил. Добавляет их в любой колер, отчего цвет теряет свою яркость, определённость. По его воззрениям, без белил никак нельзя. «Голубчик, ты, что же, зарок такой давал без белил-то не красить?» – вопрошает его хозяйка квартиры. Он отмалчивается и ладит своё. А когда хозяйка сама взяла да покрасила стены в чаемый ею, гудящий от густоты красный цвет, маляр оцепенел. Нельзя ведь без белил. И лезть в чужое рукомесло, чтобы нарушить главное и основополагающее правило, заказано. Это разрушительно (сейчас бы сказали «деструктивно», хотя замена сомнительная).

Чуть поближе к периоду развитого исторического материализма – рассказ «Сверху вниз наискосок» Виктора Драгунского, хорошего знакомого АГ. Тут и не маляры, а бригада малярш работает при ЖЭКе. Они поют хором песню «Ландыши, ландыши» и ходят, словно наполеонши побелки и колера, в бумажных треуголках, сделанных из листов газеты, может, «Известий», а то и «Правды». Газета прочитана – кем и когда уточнению не поддается, её аккуратно раскладывают на столе, выглаживают ладонью страницы, потом складывают, перегибая, разглаживают по острой грани, чтобы не топорщилась и крепче держалась конструкция, потом ещё раз складывают, перегнув, загибают к себе углы, поворачивают, так надо, потом надо снова вывернуть. И получается головной убор, что спасает от жаркого солнца и от пыли, и от капель краски, летящих с кисти или из распылителя. И ещё на маляршах рабочие штаны, которые гремят, в краске заскорузнув, словно кровельное железо. Краска впиталась, высохла, и штаны теперь будто жестяные. А уж сама краска – не забыть вовек. И запах, и цвет. Да она и сейчас жива, вытерпев и перетерпев и нововведения, и веяния прогресса, и разные общественные формации – от почти ручного социализма до озверело дикого капитализма, сорвавшегося с цепи. Краска почему-то возрождается ранней весной, такой краской, «коричневой с небольшой краснотой», красят цоколи домов, выводят ею бордюры, она взбегает на двери парадных и облекает их, поглощая навсегда. В самые парадные, кажется, её не пускают, по крайней мере, эдакого не упомню.

Такой краской надышишься, не отличишь родного папу от чужой мамы. Голова будет лёгкой и в ней станет шуршать, как шуршит треуголка из газеты, наводя мысли по-наполеоновски величавые, а тело загромыхает, словно пропитанные краской насквозь малярные штаны.

…Чуйствуем с напарником: ну и ну! Ноги прямо ватные, всё в дыму, – и слово «напарник» здесь выглядит производным синонимом к слову «дым». Герои запарились на работе, где что ни день – гарь коромыслом, баня по-чёрному. Баня, впрочем, ассоциация окказиональная, а потому возможны иные, и к случаю.

В цикле стихов, привезённых из Тифлиса, у Осипа Мандельштама есть стихи о грузинском вине.

Кахетинское густое

Хорошо в подвале пить, —

Там в прохладе, там в покое

Пейте вдоволь, пейте двое,

Одному не надо пить!

В самом маленьком духане

Ты обманщика найдешь.

Если спросишь «Телиани»,

Поплывет Тифлис в тумане,

Ты в бутылке поплывешь.

А тут с точностью прямо до наоборот: мозги поплыли, руки-ноги тянут вниз, ставши двоюродными. Единственный способ попытаться всё вернуть на своё место – выпить, чтоб сполоснуть мозги.

Про то, что взяли не что-то там, а «Жигулёвского» и «Дубняка», вспомним чуть ниже, а вот что третьим пригласили истопника никак нельзя откладывать на затем. Трое – двое, мандельштамовские стихи и тут не исчерпывающие, импрессионистичные, поскольку речь идёт о местных обычаях и законах. Что ни место, свои обычаи и свой же закон. «Телиани», может, и пьётся тет-а-тет, но «Дубняк» с «Жигулёвским» не располагают к минимализму. Да и не сами по себе напитки, эпоха звала, размыкала пространство и время.

В «Памятных записках» поэт Давид Самойлов, рассуждая о характере семидесятых годов XX века, этой поры засыпания, общественной дремоты по всему СССР при редком всхрапывании спросонок – он не видел ещё ни восьмидесятых, ни начала девяностых – говорил о повальном пьянстве и вводил градации: натроишник, надвоишник, наодногошник.

Пить в одиночку! увольте, – чем с самим собой, лучше с чёртом, – прав Владимир Высоцкий. Один на один – конечно, полное вырождение. В шестидесятых годах о таком и подумать было нестерпимо. Перспектива страшнее, чем надышаться казённой красно-бурой краски. Нельзя, невозможно, пить без третьего – окончательный и бесповоротный алкоголизм, падение на дно социального оврага с покатыми, но осыпающимися то и дело склонами.

И уж если общество выталкивает человека на улицу – в торговле спиртным произошли значительные изменения – надо искать выход (какой выход с улицы? выход куда?): «Водки при Хрущеве пьют больше, и пьяных на улицах прибавилось, потому что он запретил мелким забегаловкам торговать водкой в разлив. Вот молодые парни и покупают в магазине бутылку водки, сообща распивают ее в подворотне, быстро, не закусывая, и мигом пьянеют. В мелких забегаловках они бы непременно заели “сто грамм” бутербродом».

Молодежное кафе

Время бутерброда прошло, он больше не в законе, пал лицом вниз, придавленный обстоятельствами, поверженный, неоценённый по достоинству. И только ли бутерброд. Ушли навечно и «наркомовские» сто граммов, и «прицеп». И шалманы ушли (кто хочет вспомнить, пролить слезу, пусть заглянет в главу «И после войны. Взгляд на мир от павильона “Пиво-воды”»), уступили место чинным буфетам в местах культурного отдыха, молодёжным кафе с отчетливо современными названиями – «Юность», «Космос», «Ромашка», «Золотой якорь» (см. для сравнения главу «По горячим следам давно остывшего лапшевника»).

Вытесненные из жизни вещи и понятия уходят – в словарь одни, на свалку иные, и те, и другие – в чулан искусства, если повезёт, что, впрочем, тоже относится к формам забвения, истирания в