Ай-ай и я - Джеральд Даррелл

Позади домиков лесничества Дон разбил огород, на котором пытался выращивать различные растения на корм своим подопечным. Огород был обнесен сделанным на скорую руку заборчиком из веток, на случай, если забредет какой-нибудь не в меру любопытный зебу. Я снова наполнил всем стаканы и произнес тост: «Черепахи всех стран, соединяйтесь! Вам терять нечего, кроме своих панцирей!» И тут же заметил краем глаза что-то белое и до боли знакомое.

Присмотревшись, я обнаружил, к своей радости, что к нам пожаловало стадо особенно любимых мною малагасийских лемуров — замечательных лесных акробатов из рода сифака. У этих животных молочно-белая густая шерсть с шоколадными пятнами на плечах и бедрах, а шкурка на темени напоминает орех, как если бы они носили тюбетейку. Их огромные золотистые глаза сияют, словно у блаженных, но ловкость их движений потрясает. Пожаловавшее к нам стадо состояло из шести взрослых животных; у некоторых самок были крошечные детеныши, похожие на леших. Гости расселись по веткам и по краю забора. Кто тихо чистился, кто просто сидел, откинув голову и раскинув руки, стремясь захватить как можно больше целебных вечерних лучей. Тут самый смелый вызвался добровольцем в разведку — совсем по-человечьи слез с дерева, поскакал к забору и мгновение посидел на нем, высматривая, нет ли опасности. После этого он доскакал, до другого конца забора прыжками на зависть любому кенгуру — футов по шесть каждый — и, сделав финальный прыжок в двадцать футов, оказался в полной безопасности среди деревьев. Остальные члены команды, убедившись, что мы не растерзали их собрата на куски, повторили путь смельчака и, повисев на ветках прямо у нас над головами, разыграли самое фантастическое представление. Они прыгали с дерева на дерево, улетая с каждым прыжком за тридцать футов, а затем сверху бросались на расположенную прямо над нами ветку, не целясь и не отмеряя расстояния, и тем не менее попадали с безупречной точностью. Так они поиграли над нами несколько минут, демонстрируя столь блестящие акробатические номера, что любой директор цирка тут же полез бы в карман за чековой книжкой и бланком для контракта. Но, видимо решив, что надоели своим присутствием, все как один, словно белый шквал, умчались подальше в лес.

Вздохнув от наслаждения, я повернулся к Дону:

— Ну как? Видел ты что-нибудь подобное в балете или акробатике? Тут даже русским танцовщицам и спортсменкам есть чему позавидовать. Спасибо, что устроил все это как раз к выпивке.

— Не стоит благодарности, — скромно сказал Дон. — Мы тут в лесу живем одной жизнью со зверями. Они нас слушаются с полуслова.

— Ну, хватит бахвалиться, — строго сказал я. — Как там насчет обещанного заплыва?

Мы пошли через лес и дошли до берега озера — огромного безмолвного зеркала бурой воды, окаймленного лесом, словно зеленым каракулевым воротником. Вода освежала, хотя была теплая, как парное молоко.

— А как тут обстоят дела с крокодилами? — спросил я, когда мы заплыли далеко от берега.

— Да попадаются, — сказал Дон, — только, как правило, не показываются на глаза.

— Значит, так. Вы с Жерменом поплывете впереди, и когда кто-нибудь из вас исчезнет, это будет нам знаком возвращаться.

— Да они совсем безопасны, — заметил Дон. — По правде говоря, скорее они испугаются нас, чем мы их.

— Не думаю, — возразил я. — Я-то помню, сколь красноречиво писал о крокодилах Реверенд Сибри.

А писал он действительно красноречиво. В эпоху Сибри — конец XIX века — этих рептилий, возможно, было больше, нежели теперь, ибо сколько их пошло на разные сумочки, туфли и чемоданы для европейских леди и джентльменов, — так что он пишет о них в таком вот свете:

«Эти рептилии столь многочисленны, что в иных местах представляют собою подлинно чуму. Они часто утаскивают овец и более крупный скот, а порою женщин и детей, неосторожно зашедших в воду или даже оказавшихся рядом с нею».

Далее в своей превосходной книге он пишет так: «Вскоре мы познакомились с крокодилами: один из них лежал на берегу и грелся на солнце как раз недалеко от места, откуда мы начали свой путь. За день мы повидали их немало

— пусть меньше, чем другие путешественники до нас, но все же десятка два-три, причем некоторых на близком расстоянии, позволявшем рассмотреть их отчетливо. Большинство имело светлосерую окраску, иные синевато-серую, а некоторые были покрыты черными пятнами; в длину достигали от 7-8 до 14-15 футов. Голова маленькая, спина и хвост зубчатые, как пила. Обычно лежат, широко раскрыв челюсти; нам нередко случалось спугнуть их веслами, когда мы проплывали мимо».

Впрочем, наш заплыв прошел спокойно и не был нарушен появлением кровожадных рептилий. Мы лениво разгребали руками воду и болтали о том о сем.

— Представляешь, Жермен считает Шекспира смешным. Вот беда-то с ним! — сказал Дон, показывая пальцем ноги на ухмыляющуюся голову Жермена.

— Кого-кого? — изумился я.

— Шекспира. Каждый раз, когда я начинаю декламировать мои любимые отрывки из «Генриха V» или «Венецианского купца», он так заливается, что чуть не тонет.

— Да неужели он что-нибудь в этом понимает?

— Вообще-то ни слова, — хмуро сказал Дон. — Но нельзя же так: жизнь пройдет, а он и понятия не будет иметь о классике.

— Да, это действительно жутко, — согласился я.

И тут Жермен, послав мне широченную улыбку, погрузился под воду, испустив множество пузырьков.

Чтобы отметить наше прибытие, Дон организовал вечеринку. Весть об этом донеслась до самых отдаленных деревень по всей округе, и каждая самая маленькая община собиралась прибыть всем составом. Для празднества было выбрано широкое пространство подальше от домиков лесничества, освещавшееся свечами и лампами-молниями .

«Как же обходились люди в глуши до появления этого простого, но бесценного изобретения?» — задавался я вопросом. Лампа эта сияет золотым, как крокус, светом, точно маяк, приветствуя возвращающихся в лагерь после трудового дня. Я наблюдал, как при свете лампы-молнии женщины вышивают самые изощренные узоры, а мужчины вырезают самые прекрасные фигуры; как с довольным кваканьем собираются вокруг нее толстые жабы — еще бы, ведь на свет летит столько насекомых! При свете лампы-молнии я наловчился проводить операции, которые сделали бы честь хирургам с Харли-стрит: вскрывал гнойники и вынимал занозы деревенским детишкам; извлекал с ловкостью карманника землю и щепки из ссадины на голове моей прачки, свалившейся головой вниз в реку с тридцатифутовой высоты; накладывал жгуты одному пьянчуге, который, набравшись пальмового вина, оттяпал себе три пальца мачете; при ее дружеском свете я вставал ночью кормить детенышей — то антилопы, то муравьеда, то гамадрила, а то и туземного человеческого детеныша. Безвестному изобретателю этого прибора следовало бы воздвигнуть памятник где-нибудь в таком месте, где электричество известно только в виде молнии, а единственным постоянным источником света являются луна и гнилушки.