Служители ада - Юлиан Шульмейстер

Остановился офицер у святоюрских ворот, почтительно обратился к монашке. Ответила, оживленно беседуют. Монах показался в воротах, укоризненно покачал головой. Идет монах мимо развалин и не видит евреев, отделенных от человечества шестиконечными звездами. А на груди у монаха золотой крест с распятым Иисусом — милосердным, худым, изможденным.

Горестно глядит Фалек на монаха с крестом, оглушает полицейский кулак:

— Куда, быдло, пялишь зеньки!

Подошел начальник конвоя, выговаривает молодому коллеге:

— Разве жида проймешь кулаком? Не жалей сапог, будут новые.

У Фалека туман в голове, больше не глядит на монаха, работает, не обращая внимания на раны и кровь. Объявил начальник конвоя: не успеют за три часа закончить уборку — жизнь кончат на свалке.

Закончили вовремя, сгурбились, сгорбились, не знают, что их ждет. Обезлюдела площадь, нет монаха, монашки, офицера вермахта. Глядит Фалек на собор и на двор: где же милосердие божье, почему никто не усовестит полицаев? Светится двор пустотой, точно вымерший.

Подошел к евреям начальник конвоя, разглядывает, приятно продлить удовольствие от силы собственной власти, от страха евреев, ожидающих смерти. Пусть трясутся, накланялся им, когда был в магазине приказчиком. Теперь объявляет, как великую милость:

— Почиститься и по домам. Ни одна жидовская харя не смеет поганить наши прекрасные улицы!

Возвращается Фалек домой, терзается мыслями о Ганнусе, Наталке. Дойдет ли до дома? Зачем?!. Впереди только муки, стал мукой для самых любимых…

Повисла Наталка на шее у Фалека, слились воедино пропитанные кровью и потом лохмотья с небесно-голубым платьем. А Ганнуся охрипла от плача, бьется в судорогах детское тельце.

Оторвалась Наталка от Фалека, схватила Ганнусю на руки:

— Папка вернулся, наш папка вернулся!

Разделся Фалек, умылся, Наталка перевязала тряпками его пальцы. Уложив мужа в постель, села рядом и замерла в скорбном молчании. И Фалек молчит. Не знает, что делать, и нельзя медлить, нельзя выжидать. А если обратиться к Тимчишину? Вместе учились в гимназии, были в неплохих отношениях. Теперь Тимчишин — видный оуновец, даст охранную грамоту, не тронет ни один полицай.

Утром Наталка ушла на рынок, Фалек с отвращением напяливает пиджак с белой повязкой и голубой шестиконечной звездой. Без повязки каждый может убить еврея. А с повязкой?!

Идет Краммер по мостовой, обдает пыль машин и повозок. Бегут по улицам мальчишки с газетами, что-то выкрикивают. Боится услышать еще одну страшную весть, с опаской поглядывает на тротуары: кто подойдет, кто начнет издеваться. Этот?.. А может быть, тот?.. Скорее всего, вышедший из-за угла краснорожий… Прошел краснорожий, другой появился — высохший, глаза злые-презлые… Тоже прошел… Люди как люди, такие и до войны ходили по улицам. Ходили! Попробуй угадать, кто из них… Винным перегаром разит от прохожего, глазами буравит. Вот и все!.. И этот прошел…

Дошел до Вулецких холмов, на тихой улочке сдернул повязку. Не похож на еврея — худой, рыжий, глаза не навыкате, нос не мясистый, прямой. У особняка пана Тимчишина еще раз осмотрелся, прошмыгнул во двор, робко звонит. Не вышвырнул ли пан адвокат прошлое, как вышедшую из моды одежду?

Дверь открыла молодая служанка — пышная, чистенькая, накрохмаленная.

— Кто пану нужен?

— Пан магистр!

Окинула подозрительным взором, не пустила в прихожую. Может, и Тимчишин дальше порога не пустит? А может, отправит в полицию! Рядом идут несправедливость и злоба.

Тимчишин встретил приветливо, будто нет ни войны, ни акций против евреев. Завел в гостиную, приказал жене никого не впускать, подать вино и закуску. Разлил по рюмкам, чокнулся. Как пан Краммер живет? Как можно жить, когда всюду убивают евреев. Да, трудное время. Если бы только фашисты убивали и мучили! Сами виновны, народ мстит за шинкарство, торгашество, арендаторство, за кварталы домов, за то, что украинцам оставили одни мостовые. Может, пан Юрко вспомнит, сколько в Коломые трудилось евреев-ремесленников, сколько евреев-рабочих во Львове? В глаза лезет не нищета, а богатство, народ, как дитя, разозлится — все ломает и крушит. А свои богатеи, свои шинкари не обижают, не злят? Мать может сердиться на своего ребенка, а зла не таит. У каждого ребенка — свой нрав, свой характер, все — ее кровь, все дороги.

— Видно, зря к вам пришел!

Как ответить еврею? Ему не понять, что в раскатах военного грома и в крови рождается украинская держава. В такое время нельзя жалеть кровь — ни свою, ни чужую. Более того, чужая кровь цементирует нацию, укрепляет единство, возводит этажи государственности. Среди польских ученых, расстрелянных на Вулецких холмах, были очень симпатичные люди. В первых еврейских погромах погибли знакомые адвокаты, прекрасные музыканты, врачи. Ничего не поделаешь, дитя появляется на свет в материнской крови. В материнской! Украинское государство рождается в чужой крови, законы природы жестоки. Закончится война, воцарятся в украинской державе справедливость, законность, порядок. Сейчас не до этого!

Не стал Тимчишин скрывать свои мысли от Краммера, и того прорвало:

— Пусть простит пан магистр, но мне думается, что немцы завоевали Галицию для себя, а не для украинцев.

— Для себя! — иронично повторяет Тимчишин. — Вы, Краммер, не украинец, вам трудно осмыслить сегодняшний день. Страх за расплату окрасил нашу победу в ваше черное время. Читали ли декларацию о провозглашении украинской державы?

— Нет, не читал! — Не поразило известие, не воспринял. Тимчишин перечеркнул надежду на помощь, толкует о победе украинцев, как о черном времени для евреев.

Достал Тимчишин лист толстой слоновой бумаги, протягивает:

— Прочтите — и поймете, для кого наши союзники завоевали Галицию.

Читает Краммер оуновскую декларацию, видит не украинскую державу, а новые беды: «Вновь возникающее украинское государство будет тесно сотрудничать с национал-социалистской Великогерманией…». В чем сотрудничать? Может, только в уничтожении евреев. И где оно, украинское государство? Афиши на улицах объявляют немецкий язык государственным, обязывают именовать на немецком языке названия предприятий и фирм, указывать цены на рынках. Появились немецкие названия улиц и города. Не видно на улицах декларации, провозглашающей украинское государство. Признали бы немцы державу, декларация была б отпечатана в типографии, висела бы на каждом углу.

Вернул Тимчишину декларацию, вымучивает вежливую улыбку:

— Дай боже, чтоб сбылись ваши надежды, я был всегда справедливее к украинским бедам, чем пан адвокат, не в обиду будь сказано, отнесся к еврейской беде. Только не видно державы, всюду хозяйничают эсэсовцы и шуцполицейские, и, возможно, не случайно украинская полиция названа вспомогательной?!

— Премьер-министр Стецько обратился со специальным посланием к вождю немецкого народа и всего свободного человечества Адольфу Гитлеру, германское правительство в ближайшее время объявит решение, — отсекает Тимчишин сомнения Краммера. А у самого в душе червячок, и его уже гложут сомнения.

Молчит Фалек, говорить больше не о чем. Пришел за спасением — встретил оправдание убийц. Угостил Тимчишин вином, философствует, а его люди убивают евреев. Безысходность снова наступает на мысли, на разум, на жизнь.

Хозяин по-своему понял молчание Краммера: еврей ограничен бедой своей нации, с этих позиций невозможно разобраться в сложных и запутанных украинско-немецких делах. И пришел Краммер не для этого, а за помощью. Приятный еврей, не такой, как другие, — вспоминается детство, гимназия, — надо как-то помочь. При его положении кое-что может себе позволить. Сел за письменный стол, пишет на листе слоновой бумаги (на такой же отпечатана декларация об украинской державе):

«Знаю пана Краммера как порядочного еврея. Украинских функционеров прошу не задерживать.

Прочитал, вручил, говорит снисходительно:

— Живите спокойно, пан Краммер. Укрепится украинская власть в украинской державе, и пройдут все эксцессы. Евреям, желающим честно трудиться, будет обеспечена такая возможность.

— Благодарю, очень благодарю, пан Тимчишин!

Охваченный противоречивыми чувствами, Фалек Краммер шагает домой. Уверен в своей безопасности, с таким документом не придется дрожать в квартире, можно спокойно ходить по улицам города.

Городецкая, всего два квартала до дома. Где-то рядом отдел украинской полиции, на углу — полицай. Хотел пройти мимо, полицай подзывает:

— Откуда? Куда?

— Был у знакомого, иду домой.

— Важная персона — он был у знакомого! — возмущается полицай непочтительным ответом наглого жида. — Предъяви документ!

— Прошу, пан полицейский, — предъявляет Краммер свою «охранную грамоту». — Выдана украинским правительством.