Операция «Сострадание» - Фридрих Незнанский

— Чудесно. Тогда Теплов…

— Я возьму на себя Бабочкина, — без особенных эмоций согласился Борис Теплов.

В своих попытках подкараулить неуловимого Марата Борис кочевал из клиники «Кристина» на телевидение, а с телевидения обратно в «Кристину». Он был так же настойчив — и так же неудачлив, как и Георгий Яковлевич. И вот наконец майору Теплову улыбнулась удача, когда он уже перестал надеяться на нее. Очередной набег на клинику «Кристина» принес-таки результаты, правда, довольно сомнительные.

Поначалу все выглядело достаточно безнадежно. Борис Теплов поднялся к кабинету с надписью «Доктор медицинских наук Бабочкин Марат Максимович», чтобы в который раз подергать запертую дверь; в который раз пошел опрашивать сотрудников, готовясь нарваться на ставшее уже привычным «нет и не предвидится»… Однако эта система дала сбой.

— Оперирует, — махнула рукой вверх сестричка в зеленом хирургическом костюме. Очевидно, своим жестом она желала указать на оперблок, размещавшийся выше этажом.

— Как оперирует? Давно?

— Скоро должен закончить.

Такое многообещающее заявление побудило майора Теплова, позабыв о своей мешковатости и неспортивности, птицей взлететь наверх по лестнице — он даже лифта ожидать не стал. Ну их, эти лифты клиники «Кристина»! Свяжись еще с ними, не развяжешься: ездят они и останавливаются, как их лифтовый бог на душу положит. Однажды Теплов по неопытности заехал в подвал, откуда выбирался через ряд помещений с нетрезвыми истопниками и сантехниками, и повторения эпизода не хотел.

Решение о замене лифта лестницей было принято прозорливо. Миновав первый пролет, Борис Теплов одышливо задрал голову — и расцвел улыбкой. В белом халате поверх хирургической униформы, испятнанной по низу подозрительными (не кровь ли?) темными пятнышками, из операционного блока спускался Марат Бабочкин, знакомый ему по фотографиям.

Спускался, правда, не к нему. Наоборот, увидев Теплова, Бабочкин прибавил шагу, и подошвы его сандалий торопливее зачмокали по ступенькам. Надо думать, Марат Максимович хотел на полном ходу проскочить мимо незнакомого, но почему-то подозрительного ему посетителя. Теплов придвинулся к перилам вплотную, вынудив того прервать свой маневр.

— Марат Максимович, я майор Теплов. Нам надо поговорить. Пройдемте в ваш кабинет.

Слово «пройдемте» не прибавило Бабочкину оптимизма, что отразилось на его моментально вспотевшем лице. Он беспомощно рванулся к середине лестницы, потом снова к перилам — бесполезно, Теплов заграждал ему путь, как скала.

— Да что же такое! — возмущенно, однако на грани испуга вскрикнул Марат Бабочкин. — Пропустите! В чем дело? Вы меня арестовываете?

— Никто вас не арестовывает. Обычная беседа…

Теплов все-таки вынужден был изменить свою позицию, позволяя пройти медсестре, несущей белый эмалированный, прикрытый марлей лоток. Бабочкин немедленно тоже воспользовался проходом, проскользнув мимо Теплова. Майор, однако, устремился следом за ним, не отставая ни на шаг.

— В чем дело? — продолжал негодовать Бабочкин, но тихо и как-то скомканно. — Что я нарушил? Чем я вам не угодил?

— Никто не утверждает, будто вы что-то нарушили. Я хочу с вами побеседовать о смерти вашего коллеги Анатолия Великанова…

— Ничего не могу сказать. Ничего не знаю.

— Так не знаете или не можете сказать?

— Оставьте ваши подковырки! Я не могу с вами разговаривать!

Бабочкин с лестницы вывернул на второй этаж — Теплов за ним. Очевидно, Марат Максимович счел для себя несолидным бежать по коридорам родной клиники, вспугивая пациентов и коллег, поэтому передвигался он хоть и быстро, но не бегом. Теплов не отставал.

— Почему вы не можете со мной разговаривать, Марат Максимович?

— Потому что я после операции.

— Так ведь оперировали вы, а не вас!

— Я страшно устал, вымотался. Дикая головная боль. Полуоткрытый контур…

— Какой контур? Что это еще такое?

Сандалии Бабочкина чмокали по линолеуму еще звонче, чем по ступенькам. Рядом бухали тепловские разлапистые ботинки, способствуя рождению симфонии: «бух-бух — чмок-чмок, бух-бух — чмок-чмок»…

— Полуоткрытый контур — это такой способ общего обезболивания, когда часть вещества для наркоза попадает в атмосферу. Для пациента — щадящий метод, а для врача — наоборот. Я совершенно без чувств. Я не в состоянии ни о чем думать и говорить. За что вы меня мучаете?

— Назначьте другой день, когда будете в состоянии говорить о смерти Великанова, и я немедленно прекращу вас мучить.

Они добрались до кабинета Бабочкина. Марат Максимович пытался открыть его своим ключом, который достал из кармана халата, но не попадал в скважину. Руки у него тряслись — то ли от действительно скверного самочувствия, то ли по другой причине. Теплов бдительно торчал рядом, готовый ворваться в кабинет немедленно после его открытия.

— Ни в этот, ни в другой день я не скажу вам о смерти Великанова ничего интересного. Здесь не о чем говорить. Мы друг друга очень мало знали… Тьфу ты, черт! — Ключ отказывался поворачиваться в замке. — Насчет убийцы Великанова у меня нет никаких предположений.

— Его смерть связана с пластической хирургией?

— Не знаю.

— Его смерть связана с телевизионным шоу?

— Не знаю.

Наконец-то Бабочкин повернул ключ не по часовой стрелке, как безуспешно пытался сделать до сих пор, а в противоположном направлении. Замок мягко щелкнул, и массивная дверь открылась. Доктор Бабочкин юркнул в свое прибежище и попытался закрыться в кабинете изнутри. Сделать это оказалось проблематично из-за торчащего в дверном проеме майора.

— Кому было выгодно убийство Великанова?

— Без малейшего понятия.

— Вы находитесь под охраной частного охранного предприятия, не так ли? Чего вы боитесь?

— Я обратился к услугам ЧОП как раз потому, что не знаю мотивов убийства Великанова. Я представления не имею, откуда грозит опасность. Но если она грозит, ее нужно предупредить.

«По-своему логично», — отметил про себя Борис.

— Вам не кажется, что ваши частные детективы не слишком хорошо вас охраняют? Если бы я хотел, я бы сто раз успел вас убить.

— Не ваше дело! Я сам отпустил их на то время, когда должен был сделать ответственную операцию. Как видно, зря…

Марат Бабочкин нервно, дергано взъерошил короткие темные волосы. Он выглядел как человек, по-настоящему испуганный. Вопрос — чем?

— Ну что, так и будете стоять? — с неприятными взвизгами воззвал он к Теплову. — Пожалуйста. Стойте хоть до вечера. Все равно я больше ничего не скажу.

— Не надо так переживать, Марат Максимович. Я сейчас уйду. Мой последний совет: если вы в самом деле так боитесь, обращайтесь не в ЧОП, а в милицию. Там вам помогут лучше.

Дойдя до середины коридора, Теплов оглянулся. Дверь кабинета доктора Бабочкина оставалась незакрытой, и владелец выглядывал оттуда, тревожно озираясь по сторонам. Хотел проверить, действительно ли майор Теплов ушел, как обещал? Или ждал кого-нибудь другого?

Анастасия Березина просыпалась обычно в восемь часов утра, по звонку будильника, встроенного в мобильный телефон. Но сегодня ее пробуждение оказалось полностью самостоятельным, и теперь она лежала, созерцая белый потолок. Белый, недомашний — дома у нее потолок черный, украшенный созвездиями. Ну правильно, она же в больнице. И мобильник, с которым она, популярная писательница, буквально срослась, который стал ее дополнительным органом (приглашения на презентации, читательские конференции, мероприятия для избранных и т. п.), отсутствует по той же причине: здесь запрещено пользоваться мобильными телефонами, так же как и любыми телефонами и иными средствами связи.

Вообще-то это высококачественное лечебное заведение для особо важных и дорогостоящих персон принято называть клиникой, но Анастасия предпочитает старое слово «больница». «Клиника» — слово какое-то противное: будто говорят о сумасшедших. А здесь — больница. И хотя повсюду цветочки, и палаты отдельные, каждая — с изолированным санузлом, и персонал не в белых халатах, а в разноцветных курточках и брючках, но все равно, по сути, это — больница. Здесь есть врачи и медсестры, здесь оперируют, перевязывают, делают уколы, массаж, электрофорез и прочие процедуры. С той лишь разницей, что здесь лечат здоровых, а в обычной больнице — больных.

Недавно прооперированная, Анастасия Березина не чувствовала себя больной, так же как и до операции. Точнее, если уж углубляться в суть (а что еще можно делать при раннем пробуждении?), ее болезнь — это ее образ жизни. Популярная писательница, автор детективных романов — это скорее должность, чем призвание. Литературное призвание… ну, было, было это у нее когда-то, когда она строчила стихи и рассказы, которые нигде не хотели публиковать, кроме самодельных, на лазерном принтере распечатанных журналов, издаваемых такими же неудачниками, как и она. Те, кто их издавали, не считали себя неудачниками: они презирали то, что носило в их кругу кличку «попса», и готовы были перебиваться с хлеба на воду, только чтобы «не продаваться». Продаваться — это худшее, что может случиться, это смерть таланта, это во всех смыслах смерть! Настя, в заплатанных джинсах и намеренно прорезанном в нескольких местах полосатом свитере, взлохмаченная панкушка с имиджем «заброшенное дитя окраин», смотрела на этих деятелей во все восторженные глаза, обведенные угольно-черной каймой. Позиция «не продаваться» казалась ей героической! Однако, когда студенческие годы на журфаке кончились, восторга в Настиных глазах поубавилось. Газетная работа не приносила удовлетворения — ни творческого, ни материального. Печататься в самодельных журналах, которые выросли в полиграфическом качестве, но не в тираже, она продолжала, но начала крепко задумываться: а покупал бы хоть кто-нибудь когда-нибудь этих героев, которые утверждают, что не продаются. Кивая в ответ на их речи, приятно знакомые, но уже поднадоевшие, Настя про себя сомневалась, что на такой товар хоть раз нашелся бы покупатель…