Ди - Пи в Италии - Борис Ширяев

Практически это выразилось не только в дожде из манны, но и в возможности разместить нас не в глубине подвалов, а в двух, примыкающих к ним больших и светлых комнатах.

Когда огоньки лампады милосердия притухали, а богатых благотворителей под руку не попадалось, падре Бутенелли изыскивал другие пути для прокормления нашей оравы. Он был и здесь человеком и священником своего времени.

Святой Антоний, как известно, боролся с дьяволом, замаривая себя голодом и отхлестывая бичём. На демонов того времени это действовало радикально, и они убегали посрамленными.

В век возрожденного рационализма и торжества плоти над духом, сын этого века Мартин Лютер прибег для той же цели к материальному средству — запустил в сатану чернильницей. Эффект получился слабый, только обои попортились, а сатана увернулся и стал дразнить гримасами Монтеня, Маккиавели, Вольтера, замахал бородой Карла Маркса, поманил ленинскими нужниками из золота и доходами от торговли кровью с людоедами…

Падре Джиованни был современным человеком, современным итальянцем и современным священником. Поэтому он… обложил дьявола продналогом.

Вместо даров, сыпавшихся с неба, в нашем дворике стали появляться итальянцы и итальянки с пакетами и корзинками. Из корзин же появлялись свежие булки (хлеб был еще по карточкам), салями, сыр и прочие радости, иногда детские платья, ботинки, но всегда с точным адресом:

— Это — младшей дочери инженера, а это — сыну профессора… Булочки — всей детворе.

По понедельникам, после воскресной исповеди — ведь итальянцы говеют чуть не каждую неделю — вереница паломников в наш двор становилась заметно длиннее… В чем-же дело? Откуда сие? Что за пробуждение любви к русским беженцам?

— Дело не в любви, а в грехе, — разъяснил нам хромой сторож церкви, мрачный аскет Секондо, — прежде падре назначал эпитемьи: прочесть сто раз «Аве Мария» или двести раз «Патер Ностер», а теперь приказывает грешникам и грешницам отнести дюжину булок вашей детворе, а то и ботинки и платье… если грех потяжелее…

— Да неужели у вас в Италии так сильно грешат? — изумлялись мы, вспоминая цену ботинок на «горячо любимой родине».

— Я думаю, что у райских врат теперь не бывает большой толчеи, — мрачно ответил аскет Секондо; он был воздержан во всех отношениях и более пессемист, чем сам Леонарди.

В результате действий этого налогового пресса дьявол наших дней, видимо, тоже подчиненный законам диалектики, потел, кряхтел, но платил за все пакости, учиненные им в пределах пароккио на Монте Верде.

Сила морального авторитета падре Бутенелли среди его паствы была такова, что даже после его отъезда в Аргентину грешники и грешницы продолжали по инерции нести свои эпитемьи, хотя новый настоятель и не налагал их в этой форме.

Один безнадежный грешник по имени Джулио, очень милый и красивый молодой человек, в течение всего нашего пребывания на Монте Верде, регулярно каждую неделю являлся к моему сынишке с пакетом булок и бутербродов. Мы стали с ним друзьями.

— Скажите мне, синьор Джулиано, — спрашивал я его, — на этой неделе искусивший вас дьявол был в образе блондинки или брюнетки?

— Я отвечу вам откровенно, синьор профессоре, на этой неделе сатана три раза менял свой образ и цвет волос…

Иногда вместе с булками сыну, приплывала воловина орехового торта жене или недопитая бутылка ликера мне…

— Почему такая суровая эпитемья, синьор Джулилиано?

— Соответственно тяжести греха, синьор профессоре… Жена моего дяди, что живет в Милане, приезжала к нам на пару дней… Вы тоже были молоды, профессоре…

— Да. Я был молод, — сочувственно пожимал ему руку я, — и сильно опасаюсь, что при современном финансовом кризисе не соберу средств, нужных для покрытия моих грехов в твердой валюте… Но утешьтесь, у нас, у русских, есть правило: «Не согрешишь — не покаешься; не покаешься — не спасешься»…

— Очень мудрое правило. Я всегда уважал русских… Tolstoy! Dostoevski!

Из цитадели действенного, бытового христианства, утвержденной на Монте Верде, производились и диверсии в соседние области. В нашем дворике, а потом у окна моей «виллы» часто появлялся очень тощий и бледный монашек из какого-то дальнего монастыря. Его сутана была сильно потрепана, как и деревянные сандальи на его босых ногах. Совершенно непонятно, как могли умещаться под ней необычайные по размерам карманы, из которых вылетали целые мешки булок и сухарей кило этак по 10–12, пакеты одежды, ассортименты пасхальных и рождественских подарков…

Этот монашек, несмотря на наши просьбы, так и не назвал нам своего имени. Он сообщал только имена грешников, за которых просил молиться…

Позже когда я присмотрелся и понял дух современной, а не картинно-книжной Италии, мне часто приходило на мысль: что стало бы с ее явно вырождавшимся морально народом, если бы вдруг порвались нити связывающие его с Ватиканом?

— Шерстью бы все обрасли и друг дружку бы по улицам водили, как обезьяны, — уверенно ответил мне сосед по монтевердевскому углу воронежский хохол Василь, — плясали бы под шарманку… Что им еще робить?

Падре Бутенелли пребывал в состоянии вечного движения.

Его трудовой день начинался в шесть часов, с первым ударом безголосого жесткого итальянского колокола, которым хромой Секондо призывал обложенных продналогом грешников к утреннему покаянию в совершенных ночью грехах. Потом падре служил перед алтарем, реферировал футбольный матч на пыльной площадке перед церковью, непосредственно за решающим голом загонял бэков и форвардов в класс заучивать основы Катехизиса, раздавал подзатыльники ленивцам и шалунам, бежал совещаться с почетными прихожанами, снова служил, отпускал грехи мессалинам и лукрециям, разбирал и судил пару тяжб своих призреваемых страниеров, председательствовал на заседании дамского благотворительного комитета, снова бежал напутствовать чью-то покидающую благословенную Италию душу, вызывал по телефону очередного грешного врача к заболевшей в столь же очередном непрерывном порядке нашей Дусе или Тусе из беспрерывно повышавшейся в числе семьи инженера… иногда этот грешник оказывался даже знаменитым в Риме профессором-специалистом, но и он являлся беспрекословно и… бесплатно.

Таков был падре Бутенелли, современный жизненный и подлинный воин Рати Христовой.

Его перпетуум-мобиле затихал в 10 часов вечера, когда падре укладывался в свою одинокую постель католического священника, но и тут колеса еще крутились по инерции…

Русские беженцы на Монте Верде пробудили в нем глубокий интерес к их духу, быту, языку и он начал учиться по-русски. Читать выучился сам, а для практики в произношении зазывал к себе кого-нибудь из наших мальчишек, чаще всего моего сына, и лежа уже в постели, пытался говорить с ним по-русски.

Это было одним из самых трудных дел всего дня.

Ах, этот русский язык! Как, например, итальянцу выговорить «щ», «ш», «ю», «я», которых совсем нет в его алфавите?

— Миса сигодни кусал… комбинирует падре сообщение об обеде живущего в его ванной Миши, но вместо поразивших воображение итальянца русских щей, в его устах получается нечто вряд-ли съедобное…

— Щи, падре, щи!-.. — заливается смехом очередной учитель, получает «гонорар» — шеколадку и прощается.

Я не видал падре спящим, но думаю, что и во сне он не прекращал своего перпетуум-мобиле.

Дети занимают особое и, думается мне, наибольшее место в обширном сердце падре Бутенелли. По строгому католическому канону он может принимать в своей комнате только мальчиков, и он собирает туда ежедневно всех наших, а по субботам привозит еще партию голов в десять из общежития на Виа Тассо, возит их по римским достопримечательностям, а синьора мадре, его мать, живущая в том же доме, но этажём выше, готовит гору пасташуты с пармезаном…

— Умно это у них устроено, — комментирует догму целибата Василь: — раз своего семейства нет, так он чужих детей годует… Правильно!

15. Я нахожу профессию

Первая волна вандалов, накатившаяся на пароккио Трасфигурационе, была стихийна, шумна и бурлива. Семейные с женами, бабками, детьми, холостяки: красновцы, власовцы, остовцы… какие-то беспредметные особи племен российских, прибредшие неизвестными им самим путями то из Тироля, то из Герцеговины, то из Швейцарии. Они появлялись, исчезали, снова появлялись. Спали вповалку все вместе. Из благотворительной столовой Ватикана притаскивали огромные баки макарон и фасоли, ими насыщались…

Потом все утряслось. При помощи князя С. Г. Романовского и отца Филиппа холостяки обзавелись документами. Падре Бутенелли рассовал их по тихим провинциальным монастырям. Кое-кто пошел батрачить за корм к крестьянам. Семейные остались и, как полагается, расслоились по схеме, принятой в той стране, откуда притекло большинство… Одна комната стала «итеэровской», а другая — «где всем дают». Как в советских очередях.