Животная пища - Джон Барлоу

Из огромной туши донесся глухой рокот – такой обычно издает человек, если хочет зарычать. Но то был смех. Он становился все громче, раскатистее и нес в себе столько радостного тепла, что кошка не испугалась, а наоборот, подползла к цыганке и прильнула к ее ногам.

– О, Макс! Максимилиан! Какое же чудо ты мне принес! – воскликнула та, погладив Киску – так гладят нечто невыразимо прекрасное. В кончиках пальцев приятно защекотало, когда они стали ерошить мех на рыжих крыльях.

Максимилиан – не самое подходящее имя для цыгана. Максимилиан не был цыганом вовсе. Да, он отпустил усики, но это, ясное дело, не в счет. А темная обветренная кожа свидетельствовала лишь о том, что Макс много времени проводил на улице. Больше ничего цыганского в его внешности не было.

С другой стороны, тетя Максимилиана была самой настоящей цыганкой, из знаменитой семьи Петронеллы. На протяжении долгих веков женщины этого клана передавали друг другу секреты гадания. Сказать по правде, она не была его теткой. Макс остался без родителей и в возрасте восьми или девяти лет забрел на ярмарку, где работала Петронелла. Он прицепился к великанше, а та, не в силах избавиться от несчастного мальчишки, в конце концов его приютила. Все остальные от сироты отказались, из деревни за ним никто не явился. Посему цыганке предстояло решить: то ли пощадить его, то ли обречь на гибель – что и говорить, тогда мальчик не мог о себе позаботиться.

С тех пор Макс всюду таскался за Петронеллой, и когда отпустил усы, его уже хорошо знали на ярмарках Англии. Цыганка следила, чтобы приемыш получал какое-никакое образование. Особенно он любил читать. Где только мог, собирал старые книжки и журналы, в результате чего завалил ими весь фургон.

Первой о крылатой кошке прослышала именно Петронелла – некоторые клиенты справлялись, хороший ли это знак – увидеть кошку с крыльями. Цыганка отвечала, что скажет точно, если ей опишут животное во всех подробностях, включая местонахождение. Выведать адрес Нью-Корта не составило особого труда.

Максимилиану недавно исполнилось восемнадцать, и настала пора зарабатывать на жизнь самостоятельно, а не болтаться по ярмаркам, выполняя случайные поручения. Ему была необходима палатка и собственный номер. И Петронелла решила украсть кошку. Она попросила еще одного парня – без особых талантов – помочь племяннику с кражей. В награду оба будут получать по четвертой части всей выручки, а Петронелла – оставшуюся половину. Она же купит им палатку и возьмет на себя прочие расходы. Цыганка все просчитала. Если второй мальчик окажется ненадежным, они с Максом заставят его выйти из дела. А если оба мальчика повернутся против нее, то она потребует Соломонова суда и заберет свою законную половину. Ей это ничего не стоит, но что сосунки будут делать с разрубленным кошачьим трупом?

Вот как вышло, что Киска очутилась в фургоне Петронеллы. Цыганка ее полюбила и всячески баловала – через несколько дней Максу уже надоело бегать в город за сливками или обрезками свежего мяса. Однажды тетя велела ему принести живую мышку, потому что любимица, видите ли, заскучала. Но насей раз Максимилиан дал Петронелле твердый отпор, и больше о грызунах не вспоминали.

За неделю для кошки соорудили новый шатер, внутри которого установили клетку. Макс сам нарисовал вывеску. Он внимательно изучил все имеющиеся у него книги, отдавая себе отчет, что это не бессмысленная потеха вроде метания кокосов и не какая-нибудь татуированная женщина или силач. Нет, летающая кошка – совсем другое. Она неразрывно связана с древними мирами, мифами и магией. Максимилиан потратил много времени, подыскивая нужную аллюзию, верные слова, то самое выражение, которое бы говорило само за себя. Наконец его осенило: Кот-Икар.

Лонгстаф весь день был на работе, перевозил компанию по торговле шерстью в новую контору. Эта компания быстро росла, и ей требовалось больше места, а значит, и мебели, поэтому Джон ухитрился продать им с десяток столов и стульев, которые купил по дешевке на прошлой неделе. В общем, денек выдался удачный.

А потом возникла первая трудность. Его условия оплаты каким-то непостижимым образом не совпали с их условиями. Договоренность была устная, поэтому и доказать ничего не получилось. Он спорил, пока мог, но смысла в этом не видел. Работа сделана, его люди хотят домой. Наконец из конторы вышел какой-то чиновник. Он внимательно выслушал дебаты, кивая или пожимая плечами в нужных местах. Лонгстаф приводил столь убедительные аргументы, что даже некоторые сотрудники компании с ним согласились. Однако секретаря эти доводы не впечатлили. Тот поджал губы и улыбнулся Джону, который побагровел при одном виде румяного чиновника с золотой цепочкой для часов и напомаженными волосами. Секретарь еще раз пояснил, что больше оговоренной суммы они платить не намерены, а Лонгстаф при желании может обратиться в суд. И добавил с той же заносчивой ухмылкой: «Решайте сами, мистер Лонгстаф».

Когда они вернулись в Нью-Корт, уже стемнело. И Джон, и его работники утомились после такого долгого и удручающего дня. Никто не осмелился перечить начальнику, и во дворе они молча принялись за работу.

Лонгстаф прошел сразу в дом, вознамерившись выбросить торговцев из головы. Однако его никто не встретил. Ужина не было, и в комнатах царила необычная тишина, как будто дом недавно опустел. Затем из спальни донесся голос Флоры. Жена утешала ребенка. Джон взбежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, но еще на полпути услышал, что плачут обе дочки, а Флоре никак не удается их успокоить.

Он открыл дверь. Все трое испуганно подняли головы и на мгновение замолчали. Увидев отца, девочки заревели еще громче и безутешнее.

– Что такое? – спросил Джон, целуя их в мокрые соленые щеки. Но дети не могли вымолвить ни слова, только хлюпали носом и плакали навзрыд.

– Киску украли, – наконец проговорила Флора, сама на грани слез.

– Украли?

– Да. Они пришли, пока нас не было.

Девочки подняли такой вой, что взрослым пришлось их перекрикивать.

– Днем здесь были цыгане. Кто-то видел, как они рыскали неподалеку, а потом уехали с мешком…

– А в мешке Киска!!! – истерически зарыдала одна из девочек.

Они завизжали во весь голос – одна мысль о том, что бедную Киску засунули в мешок, напугала их до смерти. Мать прижала безутешных дочерей к груди, чтобы заглушить их пронзительные вопли.

Лонгстаф понял, что в спальне от него мало проку, и пошел обратно во двор. Он тяжело дышал и уже чувствовал биение крови в ушах.

Его работники, видимо, почуяли неладное и ходили по двору, перешептываясь и гадая, что могло случиться. Лошадей еще не завели в конюшню. Лонгстаф увидел это, разъярился и велел работникам идти по домам и оставить его в покое. Он схватил животных под уздцы и потащил к стойлам, беснуясь и бормоча как сумасшедший. Он бил и пинал их с такой силой, что лошади ржали от боли. В пылу гнева Лонгстаф поднял с пола длинную палку и стал бить их по мордам. Лошади извивались и взбрыкивали, чтобы избежать ударов; истошное ржание огласило конюшни. Рабочие пытались вмешаться, но стоило им подойти ближе, как удары сыпались и на них. В глазах Джона полыхала ярость, и никто не отважился встать у него на пути. Лошади прыгали и лягались так, что находиться в конюшнях было опасно.

Одна кобыла взвилась на дыбы и ударила Лонгстафа крупом. Тот отлетел к стене, задохнувшись. Чтобы устоять, вцепился ногтями в кирпичи. Колени дрожали. Он зарычал, приходя в себя, и увидел в углу старый деревянный стол. Выломал одну ножку и, замахнувшись что есть силы, обрушил тяжелый удар на голову лошади. Череп раскололся с отчетливым треском.

– Поделом!!! – прохрипел Лонгстаф. Его колотил озноб, глаза налились кровью. Он принялся еще исступленнее лупить лошадь, густая бордовая кровь текла из ее ушей, хотя сама она, похоже, ничего уже не чувствовала. Вторая кобыла от ужаса забилась в дальний угол.

Но Джон не унимался. Под его свирепыми ударами голова лошади превратилась в месиво. Лонгстафа заливало кровью, смешанной со слезами. С его губ срывался омерзительный гортанный стон, и если бы рабочие не остолбенели при виде такого зрелища, они уже давно отошли бы на безопасное расстояние.

Лошадь осела вперед и рухнула наземь. Лонгстаф не останавливался. Раз за разом он поднимал и опускал дубину – челюсть кобылы оторвало, глаза превратились в кашу. Снова и снова. Он ругался так остервенело, что слюна пузырилась у рта и сбегала по подбородку. Всю оставшуюся силу он вложил в последний удар и упал рядом с лошадью, лицом в лужу чернеющей крови. При каждом мучительном вдохе ее засасывало прямо в рот.

В палатку Кота-Икара помещались около дюжины человек (пятнадцать, если постараться). Публика вставала в одной половине шатра, а другую половину занимала высокая клетка, занавешенная пурпурным бархатом. Когда штору отдергивали, за ней открывался пол, усыпанный песком, и два ящика, выкрашенных под желтый камень.