Опасная обочина - Евгений Лучковский

Эдакое стремление должно бы, казалось, поощряться. Однако вышло наоборот. Начальник затаил злобу и при каждом удобном случае «давил» ретивого новичка. Шабалин, человек из бывалых, как-то раз прямо присоветовал Эдику опять же «поговорить» с начальником, дескать, так уж заведено, не зря же такси называют цыганским посольством и не нам эти «законы» менять. Но не такой человек был Эдуард Баранчук, нет, не такой; он наивно полагал, что это ему надо приплачивать, раз уж поднял из руин такую «коломбину».

Зот же Шабалин пользовался в парке странной репутацией и был темной лошадкой. Всякое о нем говорили в парке. Мол, отбывал наказание: то ли убил кого-то, то ли собирался, то ли еще что… Но Эдик проникся к нему открытой симпатией, хотя иной раз и чувствовал за белозубой, магнетически внушающей симпатию улыбкой товарища что-то исподволь мрачное, потаенное. А еще он любил Зота за виртуозное мастерство вождения, миллиметровое чувство габарита машины в скоростном, но трезво-расчетливом, безопасном движении по улицам города. Однажды он сказал Шабалину:

— Послушай, Зот, а чего бы тебе в гонщики не податься? В парке команда есть. С твоим талантом первое место по области — раз плюнуть.

Сверкнув, как всегда, своей белозубой улыбкой, Зот отчеканил:

— В нашем деле главное — мыль копейку, Эдик. Так? Да и лишний раз светиться мне, знаешь ли, ни к чему.

А копейку Эдик особенно не мылил. Конечно, после смены у него оставались кой-какие деньжата. Однако «дел» у Баранчука никаких не было, себя он по праву причислял к категории честных водителей, составляющих в парке подавляющее большинство.

Но надо сказать, что работа в такси все-таки чем-то его не устраивала. Не нравилась ему цинично-веселая атмосфера денежных разговоров, не нравился самый дух «цыганского посольства», и уж конечно никак не мог понравиться неписаный, но абсолютный закон — «пассажир всегда прав». С другой стороны, притягивала его эта работа своей бесконтрольной сущностью, ведь в самом деле — на линии ты свободен, как птица: не автобус, поди, где весь день гоняешь как заведенный по одному и тому же маршруту, с тоски можно сдохнуть. А тут: поворот ключа, путевку под сиденье и — вот он, город, с его неожиданностями, курьезами и превратностями пассажирской судьбы, с шуршащим асфальтом и ощущением нужного дела; в общем, хорошая работа.

Но, однако, для Эдика эта работа окончилась не по его желанию.

А случилось это все очень быстро и удивительно просто. Неожиданная проверка на воротах выявила отсутствие пломбы на таксомоторе в машине Баранчука. Дело оказалось серьезным. А тут еще коллективная жалоба на отказ в передвижении, четыре солидных подписи на бумаге, которая, как известно, все вытерпит. Поди докажи теперь, что мужей было пятеро и все, как один, в крайней стадии алкогольного опьянения.

Почти автоматически местком утвердил предложение об увольнении водителя Баранчука. Начальник пользовался авторитетом, а обвинение было тяжким. Короче, получил Эдик в кассе под расчет, в кадрах — трудовую, взял у ворот такси, выезжавшее на линию, и поехал в ресторан.

Зот Шабалин обнаружил Баранчука поздним вечером на танцевальном пятачке ресторана. Баранчук, имея в груди полный уровень из произвольно составленной смеси «Камю», портвейна «Агдам» и мятного ликера, к неописуемой радости ансамбля и расступившейся публики, исполнял грозно-эмоциональный танец, столь необычный по рисунку, как если бы некий безумный хореограф в слепом творческом порыве решился свести воедино зажигательную лезгинку и надменный шляхетский полонез. Красив же он был!

Тут Шабалин повел себя широко, как настоящий друг и мужчина. Он неожиданно щедро рассчитался за культурный отдых приятеля из собственного кармана, решительно прекратил балетно-этнографические изыски Баранчука и твердой рукой вывел его на улицу. Эдуард был доставлен домой и приведен в чувство с помощью ледяной воды — наружно и крепчайшего чая — внутренне. После чего приятели стали держать совет, где Зот Шабалин, как более старший и опытный, заверил своего непутевого друга в полной поддержке и помощи, как моральной, так и материальной.

По истечении совсем короткого промежутка времени Зот действительно придумал: заехал как-то поздним вечером к Эдику и бросил на стол путевку.

— Здорово, безработный, — весело улыбнулся Шабалин. — Оголодал поди? По баранке соскучился?

Баранчук ничего не ответил, а выжидающе посмотрел на Шабалина и пожал плечами.

— А я вот устал что-то, — вздохнул Зот. — Бери путевку да поезжай, паши себе на здоровье. Ночью все кошки серы. Авось сшибешь детишкам на молочишко, а себе на пряники.

Он, тяжело присев на стул, перебросил Эдику ключи.

Вот тут-то и началось, И поехало. Днем работал Шабалин, ночью — Баранчук.

Возможно, так бы все и продолжалось, и никто ничего не узнал, если бы однажды часов около двух ночи не сел к Эдику приятный молодой человек. Он вежливо поздоровался, назвал адрес, а когда приехали, то оказалось, что номер дома обозначает здание, в котором помещалось управление внутренних дел. Эдик поднялся с молодым человеком на третий этаж, отказался от предложенной сигареты, закурил свои. И началась беседа, длившаяся с перерывами несколько дней.

Не чувствуя за собой почти никакой вины, поначалу Эдуард Баранчук вел себя независимо. Но после очной ставки с Шабалиным вдруг с тоскливой безнадежностью понял, что выпустят-то Шабалина, а его засадят, хотя он, Баранчук, тех двоих, которых просил обслужить Зот, не то что не знал, а и не запомнил. А Шабалин — это Эдик чувствовал всем нутром — прекрасно был с ними знаком, но при виде предъявленных ему фотографий равнодушно пожал плечами: дескать, первый раз вижу.

«Теперь все, — решил Эдик, — ничего не докажешь, хоть головой об стену…»

На многочисленных допросах он с тоскливым однообразием отвечал на вопросы следователя, с ужасом ощущая, что ему не верят, но добавить что-нибудь существенное не мог, потому что в самом деле не знал ничегошеньки.

Как-то Эдуарда посадили за руль такси и устроили следственный эксперимент. Он заключался в хронометраже меж тремя точками: аэропорт — гостиница — Рижский вокзал. Баранчук припомнил такой маршрут, но понятия не имел, чем обмениваются на заднем сиденье его пассажиры… И вот повторение.

Впрочем, этот эксперимент закончился для милиции неудачно: Эдику удалось сбежать. За ним погнались, но не шибко быстро, потому что уже тогда органам дознания было ясно, что Баранчук к этому делу отношения не имеет.

Таким образом, Эдику удалось бежать, и, надо сказать, удалось довольно легко. А догнать Баранчука и объяснить ему, мол, все в порядке, парень, ты свободен — уже никакой возможности не было, потому что Эдуард Баранчук бежал быстро и бесповоротно. И главное, так далеко, что днем с огнем не сыскать.

Потому-то не было у сотрудников милиции никакой возможности сообщить Эдику, что пломбу на таксометре его машины сорвал Шабалин. Сорвал лично по тайной договоренности с начальником колонны. Оба они предстали перед судом. И если на этом процессе среди свидетелей Баранчука не было, то вина ложится в данном случае исключительно на него. А у милиции и так дел хватает, недосуг им пока колесить по стране, разыскивать честного человека, чтоб сообщить ему, что он честен. Сам знать должен…

Эта история, вероятно, могла бы сложиться и иначе, если бы незадолго до описываемых событий Зоту Шабалину однажды вечером не довелось подвезти девушку. Он поначалу и не обратил на нее внимания, но она уставилась на него немигающим взглядом и произнесла беглой скороговоркой бытовавшую среди водителей старую затертую шутку:

— Шефчик — прямо, обижен не будешь, печку включи, счетчик выключи, полтинник на чай…

Он с удивлением присмотрелся к ней, неожиданно обнаружив знакомые черты бывшего подростка во взрослой сформировавшейся девушке.

— Полина?

— Я! — весело сообщила она. — Наконец-то встретились. Что же ты к нам не заходишь?

Он неопределенно пожал плечами.

— Время… Времени не хватает. Сама знаешь, жизнь заедает. То одно, то другое…

— Нехорошо родственников забывать, — с назидательным укором произнесла Полина. — Мама тебя вспоминает, хотя и говорит, что ты непутевый. Ты непутевый?

— Я? Что ты! — улыбнулся он. — Теперь я очень положительный.

Он внимательно посмотрел на нее — старшую дочь его бывшей мачехи — и отметил, что худющая угловатая девочка давно выросла и превратилась в молодую, чуть кокетливую, привлекательную женщину.

— Замужем?

— Пока нет…

— Ну вот, а ты говоришь, родственники… Глядишь, еще женюсь на тебе. Пойдешь за меня замуж?

Она задумалась, задор и бесшабашность куда-то исчезли, уступив место слегка растерянной и застенчивой улыбке, тронувшей ее полноватые губы.