Грехи дома Борджа - Сара Бауэр

– Там наверху, – пробормотал Чезаре мне на ухо, иначе я бы его не услышала, – покоится прах Юлия Цезаря. А его душа тоже там, как ты считаешь? Может, он смеется над нашими играми?

Я взглянула на золотистый шар на вершине обелиска, а в это время над древними черепичными крышами предместья поднялись тучи коричневой пыли. Они достигли площади, заставив зрителей кашлять и вытирать глаза. Загремели петли, скреплявшие деревянные ограждения. Гвардейцы перемахнули через ограду с помощью своих алебард, удирая от опасности. На площадь выбежал первый кабан, он визжал и мотал головой, пытаясь сбросить с себя карлика, который цеплялся за него мускулистыми кривыми ножками. Правил он вожжами, пристегнутыми к кольцу в носу животного. Свирепый зверь свернул к ограде прямо под лоджией донны Лукреции. Толпа охнула и отступила, как морская волна при отливе. Всадив клыки в доски, кабан катапультировал наездника через ограду, где его подхватили зрители и швырнули обратно.

Вскоре на площадь выбежали и другие кабаны: одни с жокеями-карликами, все еще припавшими к их спинам, другие – самостоятельно. Какой-то кабан с окровавленными лохмотьями, зацепившимися за клык, весь в пене, свирепо сверкая красными глазками, набросился на несчастного наездника, которого толпа вышвырнула обратно на площадь, и всадил в него клыки. Человечек оказался под копытами стада, и гонка закончилась варварской неразберихой: кабаны остановились, не добежав до финиша, и начали пожирать свою жертву.

– Надо же, – изрек Папа Римский, откидываясь на спинку трона.

На трибуне раздался пронзительный визг. Этот тоненький смех безумца вырывался из мощной груди Микелотто.

– Послушай, – сказал Чезаре, тыча ему под ребра, – видишь тех двух кабанов с ногой? Ставлю пятьсот скудо, что она достанется пятнистому.

– Принято, – отозвался Микелотто. – А победителя подадим на ужин? Кабан с человеческой ногой в животе. Такого еще никто не ел.

– У меня другие планы на вечер. – Чезаре не смотрел в мою сторону, но его рука сжимала мое колено, и было ясно, что он имел в виду.

Мне казалось, будто у меня лопнул череп, вроде яйца, которое сварили слишком быстро, и внутрь хлынули самые противоречивые эмоции. Отвращение от зрелища соперничало с притягательностью, какую несет сцена смерти для живого. Унизительная ситуация, что я сижу здесь среди мужчин без дуэньи и один из них держит свою руку у меня на колене, не скрываясь при этом, скрашивалась беспечным восторгом, что я оказалась в сетях непобедимого Чезаре.

Где-то в глубине, может, даже в том месте, которого касалась Анджела своими любящими умелыми пальчиками, я ощутила желание такой силы, что подвинула ногу к нему и не сопротивлялась, когда рука Чезаре скользнула чуть выше по моему бедру, зацепив кольцом ниточку на моей зеленой гамурре. Я зажмурилась, пытаясь отстраниться от хаоса, царившего у меня в голове, щеки горели, а сердце билось о ребра. Меня накрыла волна жасминового масла, которым Чезаре душил себе бороду, и звериного мускуса, чей запах не перебить никакими духами.

Я открыла глаза и взглянула на него, но он смотрел только вперед, загадочно улыбаясь. И все же я почувствовала на себе чей-то взгляд. Безбородый юноша, одетый в темно-красный бархат, с большим золотым украшением, пришпиленным к головному убору, смотрел на меня, обернувшись, с нижнего ряда трибуны. Красивые карие глаза над гладкими белыми щеками оценивали мое тело с дерзким любопытством. Я потупилась как раз в то мгновение, когда Чезаре поприветствовал юношу кивком и тот резко повернулся обратно, лицом к площади.

Под вялое подбадривание толпы, которой фиаско с кабанами явно не понравилось, группа мужчин в черном бежала, вернее, спотыкалась, направляясь к финишному столбу. Один упал, но потом снова с трудом поднялся, вытирая ладони о бока. Поначалу, глядя на все это сквозь жасминовую дымку, я удивилась, как кто-то сумел согнать кабанов до того, как они впали в ярость, и гадала, кого теперь считать победителем. Но тут сознание мое прояснилось, и сердце сжал холод от чувства вины и собственной глупости.

Эти мужчины были евреями. Теперь я разглядела желтые звезды, пришитые спереди к их одежде, а что еще хуже, узнала лица, хотя их очень изменил толстый слой пыли и усталость. Даниил Коэн, сын сапожника, сколотившего мой сундук, Исаак ибн Давид, чья игра на скрипке могла довести моего сдержанного отца до слез. И самое ужасное то, что теперь опустился на четвереньки и шарил в пыли в поиске очков, без которых никак не мог обойтись, мой родной брат Эли, сраженный приветственными криками зрителей у финишного столба.

Перед моим мысленным взором проносились видения, будто я тоже бежала по сужающемуся кругу. Я увидела маму, умирающую на берегу в Неттуно, и отца с бесстрастным лицом, который рассказывал о своих планах насчет меня. Я сама, в белом, лечу, как призрак, навстречу крещению. Рука сестры Осанны с незаживающей раной, розовый смеющийся рот Анджелы, отчаяние во взгляде донны Лукреции во время ужина с каштанами, широко расправленные обнаженные плечи Чезаре, когда он уходил после корриды. Царица Эсфирь, коленопреклоненная перед царем Артаксерксом… Но это всего лишь фреска на стене. Я продолжала бежать, понимая, что сейчас во мне лопнут все жилы, прежде чем настигну свою цель. В подобном шуме, среди стольких людей разве можно было что-то найти?

Я попыталась подняться, уйти, но рука Чезаре лишь крепче сжала мое колено, а пальцы впились в мою плоть через несколько слоев одежды. А с другой стороны Микелотто тихо взял меня за предплечье.

– Что, не нравится? – поинтересовался Чезаре и, придвинувшись ближе, прошипел на ухо: – Малышка Эстер Сарфати, неужели ты думала, я такой же сентиментальный, как царь… как его там? Видишь толпу? Они готовы с тобой расправиться, как те проклятые свиньи с карликом. И со мной тоже. Мы оба marrani. Но они терпят меня потому, что я предоставляю им развлечения и не подпускаю их врагов к воротам. И в эту минуту ты им нравишься. Во-первых, ты хорошенькая, а во-вторых, сидишь рядом со мной. Будет о чем посплетничать в грязных тавернах и перед нечищеными очагами. Я знаю, твой отец помог нам купить все это, но теперь оно у нас есть, и мы, как видишь, поменялись ролями. Теперь ты нуждаешься во мне.

Кто-то закричал. Женщина. Люди стали оборачиваться. Безбородый юноша с брошью на головном уборе улыбнулся, растянув рот до ушей. Истошные вопли поднимались к балдахину, прорываясь сквозь полосатый шелк, и улетали в бледно-голубое небо. Это были мои крики.

– Отпусти ее, Микелотто. Она начинает мне надоедать.

И вот я уже лечу вслед за своими криками, увлекаемая собственным голосом. Рука болит, а ноги легки, обретя внезапную свободу, они переносят меня через скамейку. Я бегу по проходу в Ватикан, миную потайную дверь, которую Микелотто, наверное, оставил незапертой, возвращаюсь в базилику, чье неподвижное спокойствие наконец меня останавливает. Я падаю на колени и молюсь любому божеству, готовому меня услышать и указать путь из того хаоса, в каком я оказалась. «Порази меня чумой, – молю я, – натрави кабана съесть меня, или Микелотто с кинжалом. Я не боюсь, я уже поражена чумой, разорвана на куски, заколота в самое сердце».

– У герцога Валентино… редкое чувство юмора, – многозначительно и в то же время сдержанно произнес Господь.

Я взглянула наверх и увидела оригинальное золотое украшение в виде лягушачьих лапок, держащих натянутый лук со стрелой. Я моргнула, и оно сменилось карими глазами юноши с трибуны. Нет, это не юноша, сказала я себе, покрываясь по́том ужаса, а Фьямметта, с длинными красивыми ногами, безукоризненность которых подчеркивал дублет и длинные чулки. Фьямметта провела пальцами в перчатке вдоль лезвия изящного кинжала, висевшего у нее на поясе, и рассмеялась.

Больше я ничего не помнила, а когда очнулась, то оказалось, что лежу в собственной постели, рядом со мной сидит Анджела и держит на коленях дымящуюся чашу с пахнущей сгнившими листьями жидкостью.

– Выпей, – велела она.

– Нет.

– Ты потеряла сознание. У тебя начались месячные. Это поможет.

– То, что пахнет так отвратительно, не поможет. – Я вспомнила раздавленные очки Эли, ногу карлика в штанине, похожую на кусок мяса, завернутый перед варкой, полную жестокости маленькую речь Чезаре, Фьямметту… Вероятно, сейчас он с ней, посмеивается надо мной, а сам медленно стягивает чулки с ее изумительных ножек, оглаживая кончиками пальцев белые бедра… – Мне уже ничто не поможет.

Анджела со вздохом взяла с ночного столика сложенный пергамент.

– Вот. Недавно пришло.

Она сердито поджала губы, пока я вскрывала записку, проводя большим пальцем по тисненой эмблеме. Бык, ключи, лилии.

«Прости меня,  – писал он. – Я был сам не свой. Меня расстроила монахиня, которую привела сестра. Иногда меня одолевает болезнь. Ты меня поймешь, ты тоже сама не своя.