Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах - Евсей Гречена

«Конечно же, – возражает биограф Михаила Богдановича С. Ю. Нечаев, – ни о какой „известной нерешительности“ Барклая де Толли тут не могло быть и речи. На самом деле все объяснялось хладнокровным расчетом ответственного за сохранение армии полководца».

В результате, при получении известия о том, что противник идет в обход, Барклай тут же велел продолжить отступление. При этом начальник инженеров 1-й Западной армии генерал Х. И. Трузсон и полковник К. Ф. Толь были отправлены вперед, к Вязьме, куда ждали прихода генерала Милорадовича со свежими подкреплениями.

А незадолго до этого произошло весьма неприятное событие: в присутствии великого князя Константина Павловича князь Багратион отчитал полковника Толя, а тот начал возражать князю «со свойственной ему самоуверенностью и заносчивостью». Это, как пишет генерал Колюбакин, «взорвало горячего и раздражительного князя Багратиона и привело к прискорбному инциденту между ними».

О том, что произошло далее, генерал Колюбакин рассказывает так:

«Скромный, простой и лишенный в своем положении должного авторитета, Барклай сначала не остановил, а потом не поддержал своего оскорбленного генерал-квартирмейстера».

Вечером великий князь Константин Павлович выехал в Санкт-Петербург, получив письма к императору Александру от Барклая и от генерала Ермолова. В своем письме А. П. Ермолов сделал краткий отчет о военных событиях с 4 по 7 августа и рассказал о вредном влиянии на войска непрерывного отступления.

Историк войны 1812 года Н. А. Полевой констатирует:

«Все падало на главнокомандующего: его обвиняли в незнании воинского дела, непростительной робости, даже измене. Холодно встречаемый солдатами, он не мог продолжать своего согласия с Багратионом. Цесаревич Константин Павлович с неудовольствием оставил армию; за ним уехал рассерженный Беннигсен; Фуль не смел оставаться при Барклае де Толли, нетерпимый никем, и также отправился в Петербург. Русская удаль требовала битвы, сражения – победы или смерти! Хотели лучше умереть, но не хотели идти далее».

Но и в этих тяжелейших условиях Михаил Богданович «соразмерял потребность и опасность битвы, видел необходимость и невозможность дать ее».

А. П. Ермолов изложил императору свое личное мнение по поводу Барклая де Толли в следующих словах:

«Дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, войска же и совсем ее не имеют».

«Как видим, – пишет историк С. Ю. Нечаев, – даже начальник штаба Михаила Богдановича не понимал спасительной для армии и России сути его действий. К сожалению, и он, в числе многих других, готовил этим почву к назначению популярного в России и в армии главнокомандующего. Однако хорошо известно, что популярный – это далеко не всегда лучший. Популярность длится день, и совсем не она достается по наследству детям и внукам, и не всем было дано понять то, о чем, не уставая, говорил Барклай де Толли».

И русские армии продолжали спасительное отступление.

11 (23) августа князь Багратион, оказавшись перед угрозой обхода своего левого фланга, сам предложил отойти к Дорогобужу, утверждая, что там имеется очень сильная позиция. Барклай де Толли, напротив, располагал совершенно другими сведениями: его квартирмейстеры нашли позицию при Дорогобуже негодной, да и сам он счел ее «слишком тесной».

После этого Михаил Богданович и послал генерала Трузсона и полковника Толя к Вязьме с целью выбора там позиции для сражения. Но они вернулись с донесением, что около Вязьмы подходящей позиции нет, но зато она была найдена за Вязьмой, у селения Царево – Займище.

Безусловно, давать генеральное сражение сильному противнику на плохой позиции – это было бы безумием. Тем не менее решение Барклая идти к Царево-Займищу вызвало в армии уже просто крайнюю степень неудовольствия. Больше всех усердствовал конечно же князь Багратион: он не скрывал своего бурного негодования и не жалел обидных упреков. В результате уже никто не верил обещанию Михаила Богдановича сражаться, а самого его штабные остряки-самоучки стали за глаза звать вместо «Барклай де Толли» – «Болтай да и только».

В это время Барклай написал императору: «Кажется, теперь настала минута, где война может принять благоприятнейший вид, потому что неприятель, невзирая на его усилия соединить все силы <…> слабеет на каждом шагу, по мере того, как подается вперед, и в каждом сражении с нами. Напротив того, наши войска подкрепляются резервом, который Милорадович ведет к Вязьме. Теперь мое намерение поставить у этого города в позиции 20 000 или 25 000 человек, и так ее укрепить, чтобы этот корпус был в состоянии удерживать превосходящего неприятеля, чтобы с большею уверенностью можно было действовать наступательно. Этому до сих пор препятствовали важные причины: главнейшая – та, что пока обе армии не были подкреплены резервами, они составляли почти единственную силу России против превосходного и хитрого неприятеля. Следовательно, надобно по возможности сохранять армии и не подвергать их поражению, чтобы действовать вопреки намерению неприятеля, который соединил все свои силы для решительного сражения. Доныне мы имели счастье достигать нашей цели, не теряя неприятеля из вида. Мы его удерживали на каждом шагу, и, вероятно, этим принудим его разделить его силы. Итак, вот минута, где наше наступление должно начаться».

При этом в ночь на 12 (24) августа обе русские армии отошли к Дорогобужу, а 13 (25) августа продолжили отступление к Вязьме.

Князь Багратион, крайне недовольный оставлением Дорогобужа без боя, писал в те дни графу Ф. В. Ростопчину:

«Продолжаются прежние нерешительность и безуспешность. Послезавтра назначено быть обеим армиям в Вязьме, далее же что будет, вовсе не знаю, не могу даже поручиться и за то, что не приведет [Барклай. – Авт.] неприятеля до Москвы. Скажу в утешение, армия наша в довольно хорошем состоянии, и воины русские, горя истинной любовью к своему Отечеству, готовы всякий час к отмщению неприятеля за его дерзость, и я ручаюсь, что они не посрамят себя».

А тем временем Барклай де Толли приказал вывезти из Вязьмы все, что возможно, и начать укреплять позиции за этим городом.

Получив сообщение о спешном отступлении к Вязьме, князь Багратион немедленно написал Михаилу Богдановичу:

«Я уже сего утра приказал графу Сен-При объявить Ермолову, что я на все согласен».

Он уверял, что его желание «сходственно» с желанием Барклая и что должно «иметь ту единственную цель защищать государство и, прежде всего, спасти Москву», но при этом он отмечал, что «отступление к Дорогобужу уже все привело в волнение».

Свое письмо он завершал следующими словами: «Когда узнают, что мы приближаемся к Вязьме, вся Москва поднимется против нас».

Князь Багратион уверял Барклая, что он «на все согласен», но в тот же день докладывал графу Ф. В. Ростопчину в Москву:

«Вообразите, какая досада, я просил убедительно министра, чтобы дневать здесь, дабы отдохнуть людям, он и дал слово, а сию минуту прислал сказать, что Платов отступает, и его армия тотчас наступает к Вязьме. Я вас уверяю, приведет к вам Барклай армию через шесть дней. Милорадович не успеет соединиться с нами в Вязьме, ему семь маршей, а мы завтра в Вязьме, а неприятель за нами один марш».

Биограф П. И. Багратиона Е. В. Анисимов отмечает тот факт, что князь «был более чуток к настроениям в армии и вообще к общественным веяниям». Естественно, это «обостряло его ощущения». А в армии в это время зрел «генеральский заговор» против военного министра, и князь Багратион был искренне уверен, что выражает мнение всей армии. Это, к сожалению, еще больше «обостряло его ощущения», тем более что император Александр упорно «не воспринимал Багратиона как крупного полководца».

Известно, что крайне критически высказывался по поводу Барклая де Толли генерал Н. Н. Раевский, генерал Д. С. Дохтуров говорил о нем как о человеке глупом, а атаман М. И. Платов однажды в узкой компании даже поклялся, что больше не наденет свой генеральский мундир, потому что носить его – позор.

В районе Дорогобужа, когда Барклай проезжал вдоль идущих по дороге полков, он вдруг услышал, как какой-то солдат крикнул:

– Смотрите, вот едет изменщик!

«Ненависть к Барклаю стала почти всеобщей – его ненавидел царский двор, презирали офицеры и солдаты, генералы считали глупым, упрямым и самонадеянным педантом. В эти дни беспрерывного отступления мало кто верил в Барклая – разве что самые дальновидные, но таких было немного» [16] .

К сожалению, их было совсем немного, но они были – например, Ф. Н. Глинка, будущий декабрист, который в своих «Письмах русского офицера» 16 августа 1812 года дал нам восторженную характеристику Барклая де Толли.

Писатель и историк Ф. Н. Глинка: