Историческая личность - Малькольм Брэдбери

Однако он, видимо, его не выполняет и идет дальше. За столиками две группы – Революционный студенческий альянс и Радикальный студенческий координационный комитет – ввязались в спор по поводу какого-то принципа; они деловито швыряют друг в друга брошюрами из двух стопок – каждая брошюра озаглавлена «Ольстер – реальное решение». Говард не обращает внимания на этот диспут. Он идет дальше, туда, где множество досок для объявлений, которые, как и столики, прокламируют разногласия, раздоры, рвения. Есть объявления, предназначенные стимулировать самосознание («Нудистская группа Освобождения женщин»), и самоопределение («Геройский елизаветинский вечер: с мадригалами»), и революцию («Начните вооруженную борьбу. Сейчас? Митинг в обеденный перерыв, выступление доктора Говарда Кэрка»). Приглашения многообещающи, соблазны многообразны; но даже и они словно бы не то, чего ищет Говард. Он проходит дальше к главной части вестибюля, где находятся лифты. Тут тоже полно суеты. Студенты втискиваются в лифт, отправляясь на свои первые встречи в этом академическом году со своими кураторами, вваливаются на свои первые семинары; преподаватели хлопотливо несут пачки бумаг, регистраторши несут компьютерные распечатки, а указатели указывают одни туда, другие сюда. Здесь Говард снова останавливается; он сосредоточенно целенаправленно оглядывается. Есть дело, которое надо наладить, но с кем? От толпы отделяется фигура: женская, в длинном дождевике; она несет портативную колыбель. Это коллега Говарда, девушка по имени Мойра Милликин, неортодоксальный экономист и незамужняя мать, прославившаяся своим эмансипированным обычаем приносить свое дитя с собой в аудиторию, где оно гугукает и лепечет, пока она растолковывает своим сосредоточенным студентам понятие валового продукта страны.

– Привет, Говард, – говорит она, – хорошо провел лето?

– Ну, я закончил книгу, если это хорошо, – говорит Говард. – А ты?

– Я снова беременна, если это хорошо, – говорит Мойра.

– Мы продуктивны, верно? – говорит Говард. – Я рад, что нашел тебя. У меня есть поразительная новость.

Над дверями лифта, перед которым они стоят, звякает звоночек; двери раздвигаются, и из них выходит человек в рабочем комбинезоне, катя перед собой тачку.

– Они катят тачки, чтобы их не путали со студентами, – говорит Мойра, – просто не выносят этого.

– Верно, – говорит Говард. – Ты в Социологию?

– Да нет, в Экономику, – говорит Мойра, – снова в оглобли.

– Хорошо, – говорит Говард; и они вместе с волной вливаются в лифт. Он и Мойра прислоняются к стенке, держа колыбель между собой; двери смыкаются, лифт начинает подниматься.

– Ну, так что ты хотел мне сказать? – спрашивает Мойра – Какая-то проблема?

– Да, – говорит Говард, обводит взглядом лифт, наклоняется к Мойре и очень тихим голосом:

– По слухам, Мангель приедет сюда выступить.

– По слухам, кто приедет сюда выступить? – спрашивает Мойра.

– По слухам, Мангель приедет сюда выступить, – говорит Говард очень громким голосом; студенты оборачиваются и смотрят на него. – Мангель. Мангель генетик. Мангель расист.

Металлический ящик, в котором они находятся, поскрипывая, ползет вверх в центральной башне здания; звоночки звякают и звякают; лифт останавливается, и раскрывает свои двери, и изрыгает людей на этаже за этажом.

– А, этот Мангель, – говорит Мойра, тетешкая свое дитя. – Черт, мы не можем допустить его сюда.

– Именно это я и подумал, – говорит Говард. – Никак не можем.

– Это оскорбление, плевок в лицо, – говорит Мойра.

– Это возмутительно, – говорит Говард.

– Но кто его пригласил? – спрашивает Мойра. – Не помню, чтобы мы давали согласие на его приглашение.

– Потому что мы согласия и не давали, – говорит Говард, – кто-то явно подсуетился летом, пока нас тут не было.

– Ты хочешь сказать – Марвин? – спрашивает Мойра.

– Видимо, – говорит Говард.

– Ну, – говорит Мойра, – теперь мы тут. У нас у всех есть право голоса. Этот факультет выдает себя за демократический.

– Вот именно, – говорит Говард.

– Я подниму вопрос об этом на факультетском совещании завтра же, – говорит Мойра. – Я рада, что ты меня предупредил.

– Так ты выступишь? – спрашивает Говард. – Я считаю, что кому-то обязательно надо это сделать. Я думал, Что, может быть, я сам…

– Но ты предпочтешь, чтобы я, – говорит Мойра. – Ладно. – Звоночек лифта звякает; двери открываются на четвертом этаже. – Мой этаж, – говорит Мойра. Держа колыбель перед собой, она проталкивается между стоящими; она вырывается из лифта; она оборачивается и смотрит в битком набитую кабину. – Говард, – говорит она через головы, – я буду бороться. Можешь на меня рассчитывать.

– Великолепно, – говорит Говард, – это замечательно.

Двери лифта смыкаются; Говард прислоняется к металлической стенке, выглядя как человек, который больше не выглядывает кого-то или что-то. Двери снова открываются на пятом этаже; Говард проходит вперед и выходит из лифта на четко геометрическую площадку, ибо здесь высоко над землей пребывает Социология. Пребывает и все же в определенном смысле не пребывает, поскольку ни один социолог, серьезно интересующийся взаимодействиями людей, в данном случае не потерпел бы замысла Каакинена. От лифта под прямым углом друг к другу отходят четыре коридора, каждый точно такой же, как остальные три, каждый не предлагает ничего, кроме дверей, дающих или преграждающих доступ в аудитории или кабинеты преподавателей. В мире существуют здания с углами, изгибами, нишами, где расставлены сиденья или на стены повешены картины; Каакинен в чистоте своей отверг все эти деликатесы. В коридорах сидят многочисленные студенты, дожидаясь своих консультантов в этот первый день учебного года. Они сидят на выложенных плиткой полах коридоров, прислоняясь спиной к стене, подтянув колени к подбородку; их руки держат или расплескивают кофе в пластмассовых чашках, налитый из автомата возле лифта. От полов пахнет полировочной мастикой; освещены коридоры исключительно искусственным натриевым светом. Говард покидает площадку и идет по одному из коридоров; студенты, пока он проходит мимо, хмурятся, и паясничают, и испускают стоны, и трещат на него пластмассовыми чашками. «Единственный вид деятельности, которую Каакинен изобрел для людей, находящихся тут, кроме как учить и обучаться, – как-то сказал Генри Бимиш в былые дни, до пертурбаций 1968 года, когда еще был остроумен, – это игра, называемая «Пожар». Когда вы включаете сигнал тревоги, отключаете лифт и медленно спускаетесь гуськом по пожарной лестнице, укрывая голову намоченным пиджаком». Только Говард, обладающий вкусом к экономичности, находит это простительным; есть своя ценность в возникающей тут отчужденности. Он идет дальше до самого конца коридора; там в наиболее неудобном месте находится деканат. Он толчком открывает дверь и входит внутрь. Внутри большой голой комнаты, где творится нескончаемая документация, которая поддерживает тонус факультетского мирка, сидят две симпатичные аккуратные секретарши, мисс Пинк из Стритема и мисс Миннегага Хо с Тайваня; они сидят в своих мини-юбочках перед пишущими машинками напротив друг друга, чуть соприкасаясь коленями. Они поднимают головы, когда Кэрк входит.

– Ах, доктор Кэрк, какая прекрасная шляпа, – говорит мисс Хо.

– Так приятно снова видеть ваши прекрасные лица, – говорит Говард. – Хорошо провели лето?

– Вы отдыхали, мы работали, – говорит мисс Пинк.

– Это только кажется отдыхом, – говорит Говард, направляясь к длинным рядам ячеек с разложенной факультетской почтой, – тогда-то и происходит полномерная умственная работа. Я вернулся со множеством новых идей.

– Беда с вашими идеями та, – говорит мисс Пинк, – что в конце концов они попадают на наши машинки.

– Вы правы, – говорит Говард, бросая большую часть адресованной ему корреспонденции в ящик с надписью «В Утиль». – Восстаньте. Отвечайте ударом на удар.

Сквозь стену доносятся звуки интенсивной деятельности; соседняя комната – это кабинет профессора Марвина, штаб-квартира операций. Телефоны щелкают, зуммеры зудят, пронзительный голос говорит по телефону. Столько надо сделать!

– Что это такое? – спрашивает Говард, помахивая большим серым конвертом, одним из официальных университетских конвертов для сообщений комитета.

– Повестка дня факультетского собрания, – говорит мисс Хо. – Очень хорошо напечатана.

– О, я прочитаю ее со всем тщанием, – говорит Говард, – если ее напечатали вы. Вы сделали себе прическу. Мне нравится.

– Он хочет что-то вызнать, – говорит мисс Хо, глядя на мисс Пинк, – ему всегда нравятся мои волосы, если он хочет что-то вызнать.

– Нет, мне правда нравится, – говорит Говард. – Послушайте, я только заглянул в эту повестку; вы не внесли фамилию профессора Мангеля в список выступающих гостей.