Смерть меня подождет - Григорий Федосеев

Тучи, проводив солнце, сгустились, нахмурились. Все темнее становилось в тайге. Шел я медленно, с трудом различая след, который привел меня не на седловину, к Василию Николаевичу, а к глубокому ключу. Стало совсем темно. На небе ни единой звездочки. И холмы на горизонте точно исчезли. Вскоре я потерял след. Куда же теперь идти? Пожалуй, лучше ключом, по нему скорее выйду на седловину.

Скоро ключ раздвоился, затем еще и еще, а седловины все не было. Стало ясно, что я заблудился. Далеко-далеко послышался выстрел -- это наши подавали сигналы. Я иду на звук, иду страшно долго. Знаю, что меня ищут, мне кричат, но я брожу где-то по кочковатой равнине, по-прежнему тороплюсь и в этой спешке больше запутываюсь. Ко всему прибавилась еще и усталость.

Когда перевалило за полночь, пошел снег. Я уже решил было развести костер и бросить бесполезные мытарства в темноте, но неожиданно набрел на дорогу. Куда же идти: вправо или влево? Любое направление должно привести к жилью, с той только разницей, что с одной стороны должна быть колхозная заимка, как мне казалось, километрах в шести, а с другой -- прииск, до которого и сотню километров насчитаешь. Сам не знаю, почему я пошел вправо. Иду долго, все увалами да кочковатым болотом. Наконец во тьме блеснул долгожданный огонек. Как я ему обрадовался!

Огонек светил в лесу. Там стояло старенькое зимовье, маленькое, низкое, вросшее в землю и сильно наклонившееся к косогору. Я с трудом разыскал дверь и постучал.

-- Заходи, чего стучишь, -- ответил женский голос. -- Нездешний, что ли?

-- Угадали, -- сказал я, с трудом пролезая в узкую дверь. Свет керосиновой лампы освещал внутренность избушки. Слева стоял стол, Заваленный посудой, возле него две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки, и несколько беличьих свежих тушек. На бревенчатой стене висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу на оленьих шкурах лежала женщина с ребенком.

-- Однако, замерз? Клади в печку дров, грейся! -- сказала она спокойно, будто мое появление не вызвало в ней любопытства.

Это была эвенка лет тридцати пяти с плоским скуластым и дочерна смуглым лицом.

-- Вы одна не боитесь в тайге? -- спросил я ее, немного отогревшись.

-- Привычные! Постоянно охотой живем... Какое у тебя дело, что ты ночью ходишь? -- вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.

-- Я заблудился, увидел огонек, вот и пришел.

-- А-а, это хорошо, мог бы замерзнуть. В кастрюле бери чай... Сахар и чашка на столе, -- сказала она, отвернувшись к ребенку, но вдруг приподнялась: -- Еще кто-то идет!

До слуха донесся скрип лыж. Дверь приоткрылась, и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и вывалился всей своей мощной фигурой на середину зимовья.

-- Здравствуй, Марфа. Ты чего это мужиков стала приманивать к себе?

-- Сам идет. Окошко сделали нарочно к дороге, огонь ночью не гасим, кто заблудится, тот скорее зимовье найдет.

-- Вот они и лезут к тебе, как мухи на свет, -- перебил ее Гурьяныч. -Тешка где? Увижу, непременно заболтаю на тебя.

-- Ушел ловушки закрывать, скоро промысел кончается.

-- Борьки тоже нет? Зря его пускаешь, -- продолжал старик уже серьезно.

-- Он большой, сам как хочет живет. Гурьяныч откинул ногой полу однорядки, прикрывавшую рысь.

-- Эко здоровенная зверушка! В капкан попалась?

-- Нет, собака на дерево загнала, а я убила. Раздевайся!

-- Спасибо, Марфа, побегу, чай даже пить не стану, -- ответил он и, повернувшись ко мне, добавил: -- Ну и покружили же вы, во как, дай бог здоровья, да и все петлями, то взад, то вперед. Еле распутал!

-- А где наши?

-- Пашка в обход пошел к заимке, я -- вашим следом. А Василий Николаевич на сопке костер держит, кричит да стреляет, знак подает.

-- Сколько беспокойства наделал, -- произнес я вслух, досадуя на себя.

-- Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью, выйти надо, и дверь не найдешь -- блудишь в четырех стенах за мое почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите себе спокойно, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.

-- А вы куда?

-- К ребятам, мы ведь договорились сойтись у стога. Побегу!

-- Я пойду с вами.

-- Без лыж, упаси бог, не пройти, снегу навалило во! -- И он ладонью прочертил возле коленки. -- К тому же я напрямик срежу. Места знакомые.

Скрипнула дверь, и в темной, растревоженной ветром тайге смолкли шаги Гурьяныча.

Вот они, наши старики сибиряки! Ведь Гурьянычу шестьдесят пять лет. Что же гонит его в такую непогодь из теплой избы, зачем старик бродит по темному лесу? Пожалуй, он и сам не ответит.

В зимовье стало жарко. Я прилег на шкуру и крепко уснул. А снег все шел и шел...

Утром меня разбудил детский плач. Хозяйка уже встала и возилась возле печки, готовя завтрак. Пахло распаренной сохатиной и луком.

-- Чем это он недоволен? -- спросил я.

-- Петро-то? Должен был Борька прийти, да чего-то задержался, вот он и ревет. Да и я беспокоюсь тоже, чего доброго заплачу.

-- У вас сколько же детей?

-- Двое: Петро да Борька.

Снаружи послышался легкий стук. Петро вдруг смолк и, вытирая рукавом слезы, заулыбался, а Марфа открыла дверь. Вместе со струей холодного воздуха в зимовье ворвался тот самый козел с голубой лентой. Радостный, веселый, он, как весенний день, был полон энергии.

-- Пришел, Боренька, хороший мой, -- сказала ласково, нараспев, Марфа, приседая.

Тот бросился к ней, лизал лицо, руки, а Петька гоготал от радости, обнимал, виснул на Борьке.

Я встаю, невольно взволнованный этой трогательной картиной. Меня поражает не красота молодого козла, а настоящая любовь, которой связаны эти три существа, живущие в ветхом зимовье, на краю старого бора. Мне делается страшно при одной мысли, что я мог убить Борьку.

Ласкаясь, Борька косит свои черные глаза на стол. Марфа ревниво отворачивает его голову, но козел вырывается. В дальний угол кувырком летит Петька и, стиснув от боли пухлые губы, молчит, а слезы вот-вот брызнут из глаз.

-- Любит дьяволенка, не плачет, а ведь ушибся, -- говорит Марфа, поднимая сына.

На столе Борьку ожидает завтрак -- хлебные крошки. Он поднимает голову и, ловко работая языком, собирает их в рот. А Марфа что-то ворожит в углу, нагнувшись над деревянной чашкой. Борька слышит, как там булькает вода, это его раздражает, он начинает торопиться и нервно стучит крошечными копытцами о пол. Петька подбегает к матери, явно намереваясь преградить Борьке путь к чашке. Мальчишка разбрасывает ручонки, упирается ножонками в пол, надувая покрасневшие щеки. Но Борька смело налетает на него, отталкивает грудью и лезет к чашке, а Петька доволен, хохочет, заражая смехом и меня.

Припав к чашке, Борька с жадностью пьет соленую воду, фыркает, обдавая брызгами мальчишку.

-- Иссе... Иссе... -- кричит тот, захлебываясь от смеха.

С Петькой Борька расправляется, как с надоедливым братишкой. Да и есть за что. Мать то и дело кричит сыну: "Петька, не приставай, не висни!" Но какой мальчишка утерпит не дотронуться до такой замечательной живой игрушки?

После завтрака Борька становится вялым, им начинает овладевать какое-то безразличие.

-- Хватит смеяться! -- повелительно кричит Марфа. Она ловит сына, одевает в меховую дошку и выталкивает за дверь.

-- Иначе не даст уснуть Борьке, -- говорит она, подбрасывая в печку дров.

А козел крутится посреди зимовья. Он ищет место для отдыха, бьет по полу копытцами, отгребает ногами воображаемый снег и падает. Ему кажется, что он лег в лунку, сделанную им на земле.

Мы вышли из зимовья. Неведомо куда исчезли тучи. Над заснеженной тайгою появилось солнце, и тотчас словно брызнул кто-то алмазным блеском на вершины сосен.

-- Он прибежал к нам прошлой весною, -- рассказывала Марфа спокойным голосом. -- Слышу, кто-то кричит, совсем как ребенок. Потом увидела, бежит ко мне козленок, маленький, только что родившийся, мать зовет. Проклятые волки тут на увале ее разорвали. Поймала я козленка и оставила у себя. Так он и прижился. А вот теперь, если не придет утром из тайги, сердце болит, нехорошие мысли в голову лезут. Борька ласковый, мимо человека не пройдет, а не понимает, что опасность, -- могут по ошибке, а то и со зла убить... Люди разные, иной хуже зверя, так и норовит нашкодить.

-- А вы не пускайте его из зимовья, -- посоветовал я, вспомнив свою встречу с ним.

-- Что ты! Без тайги зверю неволя. Нельзя не пускать. Вечерами Борька уходит в лес и там живет с дикими козами, кормится, играет, а утром обязательно прибежит. Хороший он у нас, даром что зверь. Смотри сюда. Видишь, дыра в обшивке двери, это он копытом пробил, когда стучался. Утром постоянно ждешь этот стук, Петька ревет, и сама думаю: придет ли?

-- Надо бы ему пошире ленту на шею привязать, чтобы дальше было видно.

-- Скручивается она на нем в лесу. Понимаю, что нужно...