Роман с пивом - Микко Римминен

— А с тем парнем мы вовсе не знакомы, — добавил Маршал, — ну про которого вы спрашивали.

— Угу, и мы бы вам с удовольствием помогли, но, как уже было сказано, мы никогда этого чувака в глаза не видели. Но если мы его где-нибудь увидим, мы обещаем, что обязательно ему скажем, как нехорошо он с вами поступил.

— Одно могу сказать, что побежал он куда-то вон туда, — сказал Маршал и показал куда-то совсем в другую сторону.

Продавщица потрясла головой, и желеобразные массы ее щек безудержно и волнообразно заколыхались. Не прекращая ругани, она плавно развернулась и поплыла обратно в свой магазин. Юни вышел из ларька, встал около столика и, нервно подергивая усиками, проговорил: «Ай-ай». Хеннинен заметил, что это прямо как в детстве, в деревне у бабушки. На светофоре остановилась патрульная машина, в которой сидело два потных полицейских. Ветер зашумел кленовыми кронами. От этого на землю посыпалась органическая грязь разной формы и консистенции, а также длинный кусок кудрявой магнитной ленты.

— С этим идиотом, блин, вечно попадешь в историю, — сказал Хеннинен.

— Много они там стоили, эти кубики?

— Ну, наверное, евро.

— Хотя кто знает, может, ему вдруг срочно понадобился еще и календарь, и пасхальные цыпочки.

— А может, просто захотелось побегать, — сказал Хеннинен. — Надо, пожалуй, пойти его поискать, а то здесь он явно появится еще не скоро.

Забрали продукты с черного хода, поблагодарили и извинились, после чего завернули за угол, пересекли перекресток и стали подниматься в гору. Здесь небольшие терраски располагались одна за другой, предлагая посетителям один и тот же выбор продуктов — кружку пива и пиццу с двумя начинками на выбор, — цена у всех тоже была одинаковая. Обветренные, измученные похмельем и красные, как кумач, лица посетителей были обращены к солнцу, и создавалось впечатление, что все они силятся разглядеть где-то в вышине, под самым потолком, маленький экран телевизора, какой бывает в автобусах или фирменных электричках. В гору устало взбиралась и запыленная фура с российскими номерами. Она выпускала клубы синего дыма и так громко рычала, что заглушала собой все окрестные шумы, а потому вдруг показалось, что наступила тишина.

— Ну что, видно его где? — спросил Хеннинен. Он никак не мог оторвать взгляда от своих ботинок, возможно, это было связано с каким-то временным внутренним кризисом.

— Не видно, — ответил Маршал, перебирая кнопки мобильного телефона, и только сказав, подумал, что вряд ли, тырясь в телефон, его можно вообще заметить. Пришлось остановиться и оглядеться. — He-а, не видно.

Наконец добрались до конца улицы и сразу же повернули налево, в узкий переулок, ведущий еще выше в гору, к Верхнему парку. Там стояло высокое и уродливое серое здание, весь цоколь которого был безнадежно загажен собаками. Несколько желтых подтеков располагались невероятно высоко. Тут же подумалось, что с невинными созданиями такого размера не очень-то хотелось бы вступать в разногласия.

Жира сидел на приступке у двери одного из подъездов, смотрел куда-то в небо и тяжело дышал. На щеках его проступили красные пятна, как при обморожении.

— Ну и гонка, Боже мой, какая гонка! — произнес он, обнаружив, что его наконец-то нашли.

— Мы-то, мать вашу, заметили, — сказал Хеннинен. — Это на наши, мать вашу, головы сыпались камни, летели стрелы, и лилась кипящая смола.

— Надо же, как ты красноречиво охарактеризовал речь этой продавщицы, — заметил Маршал.

— Простите, други, — сказал Жира.

— Не целое же состояние они стоили? — не успокаивался Хеннинен.

— Я же сказал уже, простите.

— В общем, тетенька была очень недовольна, — сказал Маршал.

— Да она всегда недовольна. Я только одного не понимаю, ей что, операцию какую на глазах сделали, она же раньше дальше своего носа ни хрена не видела.

Маршал, сказал «угу», а Хеннинен сказал «ага».

Жира сделал жест: обхватил голову руками и выпучил глаза. Потом сказал, что он не нарочно, случай делает вора, а ему как раз хотелось взбодриться. В это было легко поверить, в теорию про случай, ведь по всем психофизическим показателям Жира был настолько худым и незаметным, что трудно было этим не воспользоваться.

— Точно, — сказал Хеннинен. — Мы всегда не прочь воспользоваться какой-нибудь теорией или научной доктриной, как теперь говорят.

— Почему бы нет, — согласился Жира, — зато теперь есть костяшки.

Как только основные тревоги были высказаны, дыхание выровнялось, и каждый преодолел в себе что-то доселе непреодолимое, было решено двигаться в обратном направлении, не сидеть же вечно на приступке у этой стены, обильно политой собачьей мочой. Снова вышли на улицу с террасами, так как решили, что по ней легче спускаться. Задний вид посетителей представлял собой одни затылки, но и они были не менее пунцовые, чем лица при восхождении. У самой последней на горе забегаловки террасы не было, видно, ее хозяин решил таким образом выделиться из числа конкурентов. Затемненная пленка на окнах местами топорщилась, поверх же нее, вероятно для большей светонепроницаемости, висел большой лист желтой бумаги, на котором жирным, сантиметра в три толщиной, маркером был написан призывный рекламный слоган: «Большая кружка — райское наслаждение!»

Хеннинен как-то вдохновился этой надписью и потребовал пойти посмотреть, что же это за кружка.

— Маршал, ты никуда не торопишься? — спросил Жира.

— Уже нет, — сказал Маршал. — Или еще нет.

Хеннинен зашел внутрь первым, рифмуя на ходу кружку и подружку, к счастью, его бормотание не было слышно тем, кто шел позади. Две смертельно крутые ступеньки вели в маленькое помещение, расположенное метра на полтора ниже уровня тротуара. Там, внутри, было так темно, что вначале казалось, вообще невозможно что-либо разобрать, а передвигаться в таком полуслепом состоянии было все равно что плавать в крутом кипятке, показывая всем своим видом, что дело это более чем привычное.

В дальнем конце похожей на коридор комнаты располагалась барная стойка из светлого дерева, за которой маячил мужик, по виду явно турок, в пожелтевшей рубашке маньяка-женоненавистника. Грудь его была, словно ядовитым дымом, покрыта черной густой растительностью. Подслеповатое вторжение, очевидно, здорово его повеселило, во всяком случае, никакой угрозы в этом он не увидел.

— Кто выключил свет? — спросил Хеннинен, облокотившись о стойку и хлопая глазами.

— Тэмно, — сказал мужик за стойкой и раскатисто засмеялся, широко открыв рот и не закрывая его, даже когда запас воздуха в легких кончился. У него были такие белые зубы, что в темноте казалось — в воздухе висит одна только зловещая пасть.

— Да, тэмно, — повторил Хеннинен и заказал три кружки пива. Мужик, молча, стал наливать. Хеннинен вздохнул и сказал: — Дэньги.

Маршал порылся в карманах и достал грязную, помятую купюру. Она имела такой жеваный и неприятный вид, что тут же захотелось от нее избавиться, словно это был использованный презерватив, найденный в неподобающем месте. Жира тоже приступил к обыску в своих карманах, объявив, что ему, видите ли, стыдно вот так просто напиваться днем, поэтому он решил заказать еще и пиццу. Отчего ему вдруг стало стыдно, пояснить он толком не смог, просто сказал, что на него напал необъяснимый жор. Подобные состояния нападали на него время от времени, наверное, это было как-то связано с детскими страхами.

— Закажи пиццу «Салями», — попросил Хеннинен. — Я возьму у тебя кусочек, а то мне кроме салями ничего нельзя, так врач сказал.

— Хорошо. Пиццу «Салями», пожалуйста, — заказал Жира.

Мужчина принял заказ, налил пива, пересчитал деньги и, видимо, решив, что за стойкой ему больше делать нечего, удалился в подсобное помещение, чтобы приготовить пиццу для Жиры. Через некоторое время оттуда послышался грохот и треск, что было явным знаком того, что к процессу приготовления пиццы там подходят с должной серьезностью. Других посетителей в этом ресторанчике не было, и надо признаться, что зрелище это вызывало еще большую жалость, чем вид пустого продовольственного склада. Какое-то время обилие пустоты даже мешало сосредоточиться, затрудняя выбор места для дальнейшего расположения. Постояли в нерешительности посреди зала. Хеннинен первым сумел взять себя в руки. Он сделал шаг в сторону ближайшей от него ложи и грохнулся на бордовый, грязноватого вида диван, на поверхности которого странным образом проявились все те тысячи безропотно принимаемых им неудержимых и тайных кишечно-газовых излияний. Жира примостился рядом и зашелестел прошлогодним номером журнала «Семь дней», найденным тут же на диване. Маршал сел на другую сторону, там было посвободней.

На поверхности кружки очень скоро образовались капли, следить за движением которых было интересно, пока не надоело, а надоело, впрочем, довольно быстро. Над столом кружились две толстые мухи, стараясь, по всей видимости, соблазнить друг друга. Под самым потолком, однообразно поскрипывая, взбивал горячий тяжелый воздух некий ужасный агрегат, являющий собой смесь люстры и вентилятора. Рекламный плакат на стене, обрамленный еле заметными лампочками, демонстрировал пенящуюся кружку пива и жил своей электрически просвещенной жизнью. В углу мигал немой телевизор, где шел какой-то явно арабский футбольный матч. Как только забили гол, весь стадион, заполненный существами в белых простынях, стал волнообразно подниматься и опускаться, словно рассада в питомнике, сомневаясь, стоит ли ей вырастать в полный рост или нет. При виде всего этого в голову снова полезли всякие мысли, цепляясь за подробности, коих вокруг было великое множество, но именно это и привело к тому, что, сгрудившись, они окончательно запутались сами в себе и во всех этих деталях, превратившись в еще более бесформенные и абстрактные махины: в этот час и этот день, в этот день и это лето, и еще какие-то далекие времена, странные пустые года, которые в то же время были наполнены чем-то необъяснимым, от чего порой даже дышать было трудно. Время, место, шумный город, покрытый пыльной дымкой, спальный район, родная улица, многоэтажный дом и сумрачная комната, заставленная коробками, пожалуй, именно она, словно несущая стена, некая критическая точка опоры, не позволяла всему сооружению рухнуть в одночасье. Именно поэтому стоило приходить туда время от времени, чтобы лишний раз удостовериться, что пыль и смола на стене все еще живы, а аренда так с утра и не уплачена. Скрипучие часы, тугие и хрупкие, как старая жевательная резинка за щекой, праздность и расслабленность, бытие как таковое, и все лишь для того, чтобы жизнь держалась в каких-то рамках, хотя бы пока память все еще медленно переставляет ноги, это время, которое всегда откуда-то берется и вертится под ногами, а когда вдруг пытаешься поймать его за хвост и наклоняешься, то видишь, что и рука эта не более чем голограмма, а тело вообще находится мерах в двух от всего происходящего.