Затерянный мир Калахари - Йенс Бьерре

Местами приходилось «прогрызаться» сквозь густой кустарник, и тогда в открытые окна на нас сыпался дождь колючих веток боярышника и насекомых, и наши взмокшие тела облепляли желтые пауки, злые муравьи, зеленые долгоножки.

Большого напряжения требовало постоянное наблюдение за компасом, за направлением движения, за бесконечными препятствиями, за тем, чтобы каждое, даже самое незначительное, отклонение от курса, было исправлено точно таким те поворотом в обратную сторону. Мы делали всего по нескольку километров в час. Солнце, повисшее над головой, не давало косых теней, которые помогали бы нам выдерживать курс.

Один из нас вел машину, второй искал ориентиры на местности. Через каждый час мы сменяли друг друга. У нас была перерисованная под копирку подробная карта с обозначенными на ней большим маруловым деревом, солевой ямой, равниной, покрытой травой, песчаным участком и т. д. Палмфонтейн (три-четыре пальмы в сухой котловине) — наш первый ориентир. Он невелик, но помог нам не сбиться с курса в тяжелом плавании по пустыне. Большинство пометок на карте Калахари — это не названия населенных пунктов, а своевременные указания встревоженному путнику. К счастью, лендровер вел себя отлично. Мы боялись даже подумать о том, что с нами будет, если он выйдет из строя, потому что освещаемые солнцем металлические части так разогрелись, что до них невозможно было дотронуться. Раскаленный воздух иссушил слизистую оболочку в носу и глотке. У меня началась сильная головная боль от бесконечной тряски в нагретом до точки кипения металлическом ящике.

Но во всем этом были и свои привлекательные стороны, ради которых стоило переносить лишения. Мы ощущали близость нетронутой земли, которая, несмотря на монотонность ландшафта в целом, была очень разнообразной в деталях. Разбросанные там и сям кусты верблюжьей колючки сменялись низкорослым кустарником. Проплывали мимо солончаковые впадины, которые жара разрисовала геометрически правильными узорами. Над горизонтом небо подрагивало в волнах горячего воздуха. Вот из-за деревьев выбежали вспугнутые нами жирафы. На мгновение они застыли, вытянув свои длинные шеи к неожиданному источнику беспокойства, и поскакали изящным галопом по равнине. Жирафы, как и верблюды, могут долгое время обходиться без воды.

У них на редкость острое зрение, помогающее не упускать друг друга из виду. Самки жирафа уходят рожать в самую сухую и пустынную местность, куда не заглядывают другие животные. Инстинкт подсказывает им, что там можно надежно укрыться от львов и самого страшного врага — леопарда, который обычно прыгает на жирафа с дерева.

После полудня мы оказались в поселения, покинутом бушменами. Кругом валялись побелевшие на солнце кости съеденных животных. Песок засыпал ямки, где были костры. Собрав свои незамысловатые пожитки, жители поселения отправились в более богатые дичью места. Мы так устали после целого дня езды по методу «кусты — на таран», что остались ночевать здесь, решив завтра добраться до омурамбы, которая ведет к Цосане. В тени навеса из сучьев лежала зеленая мамба, очень ядовитая змея (род Dendraspis). Мы мгновенно отрубили ей голову лопатой.

На следующее утро подул сильный теплый ветер, поднимавший вихревые воронки пыли. К середине дня ветер усилился, и вдруг мы увидели в нескольких сотнях метров от себя толстую желтую колонну метров в пятьдесят высотой, заканчивавшуюся вверху подобием мешка. Это был смерч, вобравший в себя массу песка. Мы смотрели, как песчаный столб, покачиваясь и вырывая по пути пучки травы и кусты, приближался с жутким свистящим шипением. На машину дождем сыпались песок, трава, ветки. Но вот смерч распался на две колонны потоньше и постепенно растаял. Мы поехали по его следам. Они закапчивались неглубокой канавой в песке.

В тот же день я пережил еще менее приятное ощущение. Если судить по компасу и картам, мы должны были быть в районе границы между Бечуаналендом и Юго-Западной Африкой, недалеко от омурамбы, идущей к Цосане. Сделав остановку, мы разбрелись по зарослям кустарника и начали искать омурамбу. Я поглядывал по сторонам, пытаясь найти цама, вид дыни, которая растет в песках пустыни. Отойдя от машины на каких-нибудь триста-четыреста метров, я решил повернуть назад, как вдруг увидел что на сухой пыльной траве не осталось никаких следов от моих сапог. Я позвал Франсуа, прислушался, но мне ответил лишь вой ветра. Солнце стояло в зените, ориентироваться по нему было невозможно, и, хотя я знал, куда должен идти, мне показалось, что направление ветра указывает другой путь. Мгновение я стоял неподвижно, охваченный отчаянием, и думал: «Какой идиотизм, заблудился всего в нескольких сотнях метров от машины! Если я сейчас пойду в неверном направлении, то положение может оказаться серьезным». Решив идти по широкому кругу, чтобы хоть так набрести на машину, я старался оставлять следы поглубже, чтобы облегчить Франсуа поиски, если он их начнет. Лендровер нашел только через полчаса. Франсуа спокойно сидел в нем и что-то рисовал. Я ничего не сказал ему об этом глупом происшествии, но с того дня всегда внимательно определял свои координаты, перед тем как отойти от машины.

Вскоре мы увидели на равнине двух бушменов с луками и стрелами. Окликнув их, мы спросили:

— Цосане? Цосане?

Бушмены показали вправо, а когда мы дали им по горсти табаку, побежали впереди автомобиля. Проехав несколько сот метров, мы увидели омурамбу. Сделав по ней еще метров четыреста-пятьсот, наш лендровер въехал в бушменское поселение Цосане. Увидев двух охотников, бегущих перед машиной, все, кто был в поселении, направились к нам. Мы оделили их табаком, но познакомиться с ними поближе у нас уже не было сил.

По другую сторону омурамбы, в нескольких сотнях метров, стояла полуразрушенная хижина, которой пользовались прошлые экспедиции в Калахари. В ней мы и расположились. Я плохо себя чувствовал и, завернувшись в одеяло, улегся в углу хижины в надежде, что так скорее пройдет мучившая меня весь день головная боль — результат жары и невероятной тряски в машине. Но к вечеру меня начал трясти лихорадочный озноб, хотя рубашка была влажной от пота. Сомнений не оставалось: опять малярия! Ее симптомы были, к сожалению, слишком хорошо знакомы мне по Индии и Новой Гвинее.

Итак, москиты в Окованго все-таки добрались до меня. К счастью, я регулярно, раз в неделю, принимал профилактические пилюли «Дараприм», приступ должен был скоро пройти. Приняв хинин, я решил дождаться конца приступа в Цосане.

Следующие два дня я пролежал на надувном матраце в полутемной хижине. Меня бросало то в жар, то в холод, голова раскалывалась от боли, которая к середине дня и ночью усиливалась. На третье утро лихорадка прошла, но я был слишком слаб, чтобы продолжать путешествие, и развлекался тем, что дразнил термитов, которые пытались сожрать всю хижину, сгрызая дерево, травяную крышу и бегая по маленьким глиняным тоннелям, слепленным ими. Едва я вырезал перочинным ножом отверстие в тоннеле, из него высовывалась белая головка термита. Я видел, даже почти слышал, как он бьет головой о стену тоннеля, вызывая помощь. Мгновение спустя показывались два термита розового цвета. Эти не вылезали из тоннеля — даже полутьма хижины невыносимо ярка для них (термиты проводят всю жизнь в полной темноте). Через несколько минут отверстие закрывалось пластырем из песка, склеенного слюной насекомого.

Больные часто бывают невыносимы. Несмотря на плохое самочувствие, я продолжал ковырять тоннель в разных местах, и каждый раз ремонтная бригада термитов спешила на место происшествия и ликвидировала повреждение! Наконец им надоели мои разрушительные действия, и они вызвали «полицию». В хижине появилось несколько больших черных термитов, которые начали судорожно бегать вверх и вниз по тоннелю, пытаясь выяснить, кто это так безобразничает. Я откинулся на матрац и начал следить за ними в бинокль. Они казались очень агрессивными и жестокими, а их черные тела блестели, как начищенные сапоги гестаповцев.

Я сделал пометку в дневнике: «Почитать о жизни муравьев и термитов».

Во главе колонии термитов стоят «король» и «королева» (самец и самка). Только они ответственны за размножение термитов. Король по размерам гораздо меньше своей супруги и живет не так долго, как она. В запасе всегда есть еще одна королевская чета, которая готова занять место во главе колонии, если что-нибудь случится с королем и королевой либо если королева вдруг перестанет откладывать яйца. В остальном колония состоит из «рабочих», «солдат» и обычных термитов. Разные группы колонии отличаются по внешнему виду. Брюшко королевы разрастается до невероятных размеров, что обусловлено увеличением ее органов размножения. Оно может быть в тридцать тысяч раз больше брюшка термита-рабочего. Королева иногда достигает девяти-десяти сантиметров в длину и откладывает до восьми тысяч яиц в день. В одну колонию входят тысячи, а то и сотни тысяч термитов. Все термиты рождаются слепыми; подрастая, большая часть их приобретает признаки одной из двух каст: рабочих или солдат, вернее, полицейских. У представителей обеих каст половые органы настолько неразвиты, что их пол часто невозможно определить. Полиция руководит рабочими, которые переносят яйца от королевы в ясли и в свою очередь присматривают за состоянием яиц и за обычными термитами. Полиция отличается от остальных термитов размерами головы и челюстей, которые иногда в пятнадцать раз больше головы и челюстей рабочих. Полицейские часто бывают черного цвета. Они могут недолго переносить дневной свет. Их головы часто бывают заостренными. Через отверстие вверху они выпускают жидкость для склеивания массы — строительного материала для стен гнезд. Возможно, эта жидкость служит и средством защиты. Во всяком случае, в местах, где она попадает на кожу человека, появляются кровоточащие ранки. Заживая, они оставляют заметные рубцы.