Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу - Майя Кучерская

Выпарить из словесной музыки Саши Соколова основные мотивы и темы, в общем, несложно. Свобода, творчество, литература. Искусство, настоящий читатель, истинный художник, свобода. Свобода в обязательном порядке и при любых обстоятельствах. Она – «свет и крылья искусства». В одной из речей писатель вспоминает, что с особой остротой испытал ее, впервые прилетев из Москвы в Вену и зашагав по «райскому вертограду» Европы. Частности выяснились позднее. В другом месте он описывает культурную ситуацию на Западе уже без романтического трепета. Саша Соколов признает, что в Америке, как когда-то в России, произошла своя культурная революция. Ее лозунг – business as usual: искусство – способ зарабатывать деньги не хуже, чем прочие. Социалистическому реализму оказался противопоставлен «капиталистический примитивизм». «Ты даже не представляешь, насколько тут нужно продаться, чтобы тебя купили», – цитирует писатель одного русского художника, эту революцию принявшего.

Все это острые и важные теперь уже и для культурной ситуации в России соображения. Их актуальность ощущаешь, листая даже сам сборник, изданный, мягко говоря, без лишнего прилежания, – ни малейшей логики в компоновке текстов не наблюдается, словно бы сунули первое, что под руку попалось, под некоторыми текстами забыв даже проставить годы. Это не отменяет, разумеется, того обстоятельства, что сами тексты способны повергнуть читателя в эстетический шок. Новая встреча с этим словесным денди и эстетом наводит резкость на современную языковую ситуацию в России.

На фоне точного, ясного, благоуханного русского языка Саши Соколова еще очевидней становится оскудение окружившей нас речи – ее приблизительность, ее безвольная готовность искать средства экспрессии не в верхних, а в нижних слоях – скажем, в языке подонков. Читая Соколова, видишь – четкость и пластика языка не просто дар, но еще и результат сознательных усилий. Парадокс: живущий вдали от России Саша Соколов на них способен, живущие в России – нет. Сборник его эссе – возможность высунуть голову из душного пространства речевой неряшливости, глотнуть чистейшего словесного воздуха и вместе с автором увидеть чудо: дворник, скребущий двор, оказывается Скрябиным, улица Моховая оборачивается в меха, зрителю, покинувшему театральное фойе, подают вместо кареты – вечер.

Саша Соколов. Тревожная куколка. СПб.: Азбука-классика, 2007.

Не отгораживайся

«Камчатка» популярного аргентинского журналиста и сценариста Марсело Фигераса – один из самых обаятельных переводных романов текущего года. К реальной географии он имеет отдаленное отношение, Камчатка здесь – страна на карте настольной игры «Стратегия». И метафора свободы.

Недаром любимцем десятилетнего героя романа, который и рассказывает нам эту историю, становится знаменитый эскапист начала ХХ века Гарри Гудини. «Человек, который вырывается на свободу», – писали о Гудини в афишах. Он умел выбираться из клетки, смирительной рубашки, под водой освобождаться от цепей. Юный герой «Камчатки» берет себе имя Гудини – Гарри. Не развлечения ради – имя сменить необходимо: он сам, его родители и младший брат по прозвищу Гном скрываются на даче друзей от военной диктатуры, обрушившейся на Буэнос-Айрес в марте 1976 года.

Прежний мир с любимыми школьными друзьями, игрушками, ритуалами, окрестными улицами покинут. Вместо него – чужой неказистый дом, заброшенный сад и бассейн, в котором плавают дохлые жабы. Именно из этой точки абсолютной пустоты Фигерас и прочерчивает линию к волшебной стране Камчатка, месту, где можно остаться собой.

Гарри и Гном начинают бурную колонизацию голого пространства – для жаб строится деревянный антитрамплин, чтобы они могли выбраться на сушу; сад и ванная комната становятся местом игр и усиленных тренировок. Гарри ведь мечтает стать эскапистом. Вскоре у него появляется и тренер – юноша Лукас, такой же таинственный беглец, поселяющийся в их дачном доме.

Фигерас точно и тонко описывает психологические механизмы, помогающие людям выстроить линию защиты в минуту беды. Вот они, эти нехитрые ограждения – шутки, игры, споры о том, кто лучше – Бэтмен или Супермен, домашнее хозяйство, которым решает заняться мать мальчиков по прозвищу Женщина-Скала, когда ее выгоняют с работы. Но «Камчатка» отнюдь не проповедь эскапизма, напротив. Это рассказ о том, как бежать от зла, а не от реальности и страданий. «Все мы хотели бы иметь броню, которая защищала бы нас от боли, – говорит Женщина-Скала сыну. – Но когда строишь вокруг себя стены, чтобы защититься от внешних сил, потом оказывается – ты сам себя заточил в тюрьму. Не отгораживайся, сынок».

В Буэнос-Айресе по-прежнему пропадают люди, круги вокруг дачи сужаются, зыбкий уют вот-вот будет разрушен, но даже в самые страшные для героев «Камчатки» мгновения читателю не страшно. Разгадка почти банальна, но от этого не менее убедительна – все участники событий очень любят друг друга. Папа обожает маму, за полночь играет с сыном в «Стратегию», Лукас учит Гарри вязать морские узлы, Гном души не чает в своей плюшевой собаке Гуфи и старшем брате. Какая-то здоровая сентиментальность в конце концов затапливает эту историю совершенно, и даже финальный призыв рассказчика «любите безумно, безудержно, любите тех, кто вас знает, но особенно тех, кто в вас нуждается, потому что только любовь реальна», который, кажется, из уст любого другого прозвучал бы фальшиво, здесь уместен. Весьма вероятно, впрочем, что дело еще и в умном и чутком переводе, сделанном Светланой Силаковой. Вместе с Фигерасом она вполне убеждает нас в том, что Камчатка – «лучшее место для того, чтобы держать круговую оборону».

Марсело Фигерас. Камчатка. М.: Иностранка, 2007.

Рослость берез и кажимость воды

За последний год взрывная, лирическая проза Александра Иличевского обрела целую армию поклонников. Предыдущая книга писателя – роман «Ай-Петри», вышедший в начале сентября, – сметена с прилавков: три тысячи тиража разошлись за три недели. Некоторые критики уже провозгласили Иличевского гением.

Но знакомство с ним лучше всего начинать именно с «Матисса» – этот роман качественнее других написан, да и персонажи в нем действуют экзотические. Добродушный бомж Вадя. Его подружка – бомжиха и дурочка Надя. Экс-физик Королев, перемолотый безвременьем 1990-х.

Подробней всего прописана именно судьба Королева – самого близкого автору (и по возрасту, и по образованию) героя. Талантливый ученый, Королев покидает обнищавшую науку, работает расклейщиком объявлений, страховым агентом, торговым координатором, пока не отправляется бродяжничать. Зачарованно и потерянно он странствует по московским паркам, метро, подземным рекам, по собственным снам. Узнаваемо, иногда очень тонко… и все же лучше всех получилась Надя – по степени авторского сочувствия. Чтобы сберечь ускользающее сознание, Надя упорно складывает цифры на чеках – этому ее когда-то научила мама. Пока мама была жива, она все время «выцарапывала дочку из небытия» – упражнениями, разговорами. Теперь Надя собирает чеки и «денюжку» на будущую жизнь – прячет их в зоопарке, чтобы в приступе амнезии напрочь забыть о кладе. Не знаю, кто еще в нашей литературе сопереживал бы своему герою так глубоко, с такой болью и любящим сердцем – тут Иличевскому, кажется, нет сегодня равных. Если перед нами и гений, то гений сострадания. Но.

Расставив своих персонажей, несколько раз пустив их по кругу московских улиц, писатель не знает, что делать с ними дальше. Отправить на юг? И троица совершает исход из Москвы. На читателя обрушивается новая порция пейзажей и полуснов. Их бы править и править безжалостной редакторской рукой. «Из-за того, что обе березы были искривлены в поднимающемся их рослостью воздухе – переломлены словно бы в нем, в то время как другие деревья были переломлены естественным образом – границей воды и атмосферы, благодаря этому как раз и образовалось то “смущение зрения”, то есть кажимость того, что вода, прозрачность подымается не только в воздух плоскости картины, но и в чувственный объем над полотном сетчатки…»

Такого в романе много. Иличевский гонит полотно текста, словно забывая, что он не живописец, не Матисс (о котором в романе полслова), а писатель. И не совершает последнего усилия, не достраивает образ, не дает себе отчета, что именно хочет сказать. Послушайте, издатели просто обязаны приставить к Иличевскому фельдфебеля с редакторским образованием, который вовремя подталкивал бы его под локоть и не давал разойтись, захлебнуться в «кажимостях». Который чеканил бы ему на ухо пушкинский афоризм: «Проза требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат». Иначе энергия этого бурного таланта уйдет в песок, жар этого сердца растратится в никуда, а перспективность этой чуткой и обещающей еще немало тайн прозы обернется пшиком.