Московский чудак - Андрей Белый

Бумажонку в холодненьких пальчиках стиснула; и, папироску просунувши в ротик, – дымком затянулась.

За окнами ветер насвистывал: в окна – несло.

Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:

– Лизаша, – ay?

И, отбросивши руку от ротика вверх, вознесла огонек папиросочки:

– А?

– Что вы делаете? – раздалось из зала. Скосила глаза на портьеру, подумав:

– А ей что за дело?

– Там Митя Коробкин пришел.

– А? Сейчас!

И бумажку засунула в черный кармашек передника, перебежала диванную, зелень гостиной; и в палевом зале увидела Митю.

Он был в веденяпинской форме, – верней, что без формы: в простой, черной куртке и в черных штанах (выпускных), выдаваясь на ясных паркетиках рыжим, нечистые пятном голенища: смотрел на Лизашу и мялся – с мокреющим лбом, расколупанном: в прыщиках.

– Я не мешаю, Лизаша?

Он ей улыбался мясистой десною; и – выставил челюсть.

– Да нет, не мешаете.

– Может быть, – все-таки?

– Ах, да уж верьте: не стойте такой растеряхой.

Лизаша пустила кудрявый дымок, облетающий в духе:

– Здесь неуютно: идемте в диванную. Ротик, плутишка, задергался смехом.

Беседы с Лизашей его волновали глубоко: Лизаша была непрочитанной фабулой.

Уже Лизаша синила диванную дымом своей папироски, укапывая миньятюрное тельце в мягчайших подушечках, и (дернувши умницы бровки, ждала, что ей скажут; он си лился высказать то, что не выскажешь; вот: положили за клепку на рот.

Что-то чмокало, щелкало: что-то привсхлипнуло: точно наполнили рот его слюни.

– Хотели вы высказать: все; так вы сами сказали; не раз уже слышала я обещания эти; вы кормите ими давно.

– Не умею рассказывать, – знаете.

– А вы попробуйте.

– Нет, я боюсь, что придется выдумать за неимением слова; вы знаете: вертится на языке; и выходит не то; очень много приходится лгать – оттого, что я слов не имею прав дивых.

Просунулась очень припухшей щекою мадам Вулеву

– Экскюзе: я не знала. Вы здесь – не одна?…

И Лизаша поморщилась: гневно сверкнула глазенками.

– Вы же, мадам Вулеву, сами знали, что – Митя…

– Чай будете пить?

– Нет, не буду: вы, может? – она повернулась к Мите.

– Спасибо, не буду.

– Не надо, мадав Вулеву.

– Экскюзе, – за портьерой сказала мадам Вулеву очень гладеньким голосом и – удалялась бряцаньем ключей по гостиной; ключи замолкали; Лизаша, чего-то пождавши, легко соскочила с дивана: головку просунула; перебегала глазами по креслам гостиной.

Все пусто.

– Когда она крадется – так не услышишь ключей, а уходит – нарочно ключами звенит, чтобы там, отзвонивши, подкрасться: подслушивать…

– Что вы хотели сказать?

Но на Митины губы уже наложили заклепку.

12

– Гей, гей!

Толстозадый, надувшийся кучер, мелькнувши подушечки розовой, резал поток людяной белогривым, фарфоровым рысаком, приподняв и расставивши руки; пред желтым бордюром из морд виторогих овнов очень ловким движеньем вожжей осадил рысака.

Эдуард Эдуардович, кутаясь в мех голубого песца, соскочил и исчез в освещенном подъезде, у бронзовой, монументальной дощечки: «Контора Мандро и Ко».

Быстро осилил он двадцать четыре ступени; и, дверь приоткрыв, очутился в сияющем помещеньи банкирской конторы; он видел, как гнулися в свете зелененьких лампочек бледные, бритые, лысые люди за столиками, отделенными желтым дубовым прилавком от общего помещенья, подписывали бумаги; и – их протыкали; под кассою с надписью «Чеки» стояла пристойная публика.

Быстро пронес бакенбарды в роскошный, пустой кабинет, открывающий вид на Кузнецкий.

Прочесанный не пожилой господин, нагибаяся низко к Мандро, развернул свою папку бумаг; их рассматривал быстрым движеньем руки, нацепивши пенсне.

– Что? Есть еще что-нибудь?

– Да, – по личному делу.

– Просите.

Раскрылися двери; и Грибиков появился, прожелклый и хилый, осунувшись носом и правым плечом.

Он почтительно встал у дверей, его глазики жмурились в свете; ему Эдуард Эдуардович сделал рукой пригласительный жест, показавши на кресло.

– Садитесь.

И Грибиков к креслу прошел дерганогом; топтался у кресла и сразу не сел, а свалился в сиденье: как будто подрезали жилки ему.

– Ну, что скажете?

Грибиков тронул свою бородавку скоряченным пальцем: на палец смотрел.

– Я позволю заметить, что есть затрудненьице-с, – палец понюхал он, – так что согласия нет никакого.

– А больше нет комнат?

Зрачишко полез на Мандро.

– Да, живут у нас густо.

Зрачишко влупился под веко.

Мандро с недовольством прошелся к окошку: вертел форсированною бакенбардою; руку засунул в карман перетянутых брюк; лбом прижался к окну, посвистал, отдаваясь блестящему заоконному зрелищу: метаморфозам из светов.

Там шел кривоногий самец; и за ним – вуалеточка черная, с мушками, с высверком глаз из-за мушек; и ветер рванул ее шелком.

Мандро – повернулся.

Он видел, что Грибиков, в той же все позе, сидит, оскопивши лицо в равнодушие: жмуриком.

– Чорт с ним: не надо.

Прожескнул глазами и вновь отвернулся; в окошке же – барышня в кофточке меха куницы.

Тут Грибиков глазиком тыкался в спину.

– Вот… ежели… я., это – дело другое. Мандро повернулся:

– Что?

– Ежели… Так уж и быть.

– Говорите раздельнее.

– Ежели б он переехал ко мне, – говорю: человечек-то ваш.

– Это – можно?

– Я думаю – можно: он, ваш человечек, – без носа, больной, и притом говорит – иностранец – не нашинский; ну, одному-то – куды ему; все же – уход; и такое все: правда, живу я в квартире о двух комнатушках; для вас же – извольте: пускай переедет… Что ж, бог с ним: в цене мы сойдемся.

И глазик свой спрятал.

13

У Митеньки мысль не влезала в слова; а душевные выражения – в органы тела; когда говорил он печальные вещи, казался Лизаше некстати смеющимся; глупым таким фалалеем, с руками – висляями; очень лицо искажала гримаса, которую медики называют – ведь вот выражение – «Гиппократовой маской».

Лизаша досадовала:

– Полчаса мы сидим, а – ни с места.

– Не выскажешь – знаете.

– Все же, – попробуйте.

– Ну, я попробую; только, Лизаша, – уж вы не пеняйте.

Во рту что-то – щелкало, чмокало, чавкало; и – под ступало под горло: хотелося плакать.

– Вы знаете: дома – семейная обстановка такая, что лучше бежать; отец – добрый, вы знаете; только людей он не видит: живет в математике; думает он, что за сорок годов все осталось по-прежнему; с ним говорить невозможно; ты хочешь ему это, знаете, высказать, что у тебя на душе, он – не слушает; просто какой-то – вы знаете – он форма лист

– Ну, а мама?

– А мама – все книжки читает; историю Соловьева прочтет; и – с начала; ей – дела нет; мама – чужая.

Лизаша сидела пред ним узкоплечей укутою в красненькой, бархатной тальме, обделанной соболем; и рассыпала из вазочки горсточку матовых камушков: малых ониксов.

– Для них вы чужой?

– Совершенно чужой; говорить разучился: все дома молчу; знаю, если скажу им, что думаю, то – все равно не поверят: приходится, знаете, лгать.

– Бедный, – так-то: обманщиком ходите.

Нервно подбросила в воздух с ладони одну финтифлюшечку; и под распущенной юбочкой ножки сложила калачиком.

– Так и приходится.

Митя дерябил диван заусенцами пальцев:

– Отец-то – вы знаете: толком не спросит меня; запугал: проверяет меня, – проверяет, – как что: «Тебя спрашивали?» Или – «Что получил?»… Человеческого не услышишь словечка, – вы знаете.

– Вы же?

И сыпала в ткани ониксы.

– А говорю – получаю пятки… Я…

– Вы, стало быть, врете и тут, – перебила Лизаша, подбросив одну финтифлюшку.

– А как же: попробуй сказать ему правду, – поднимутся крики; и, знаете, – бог знает что.

– Не завидую вам.

– А то как же? Товарищи, знаете, образованием там занимаются; этот прочел себе Бокля, а тот – Чернышевского… Мне заикнуться нельзя, чтобы книжки иметь: все сиди да долби; а чтоб книжку полезную, нужную…

– Бедный мой!

Кончик коленки просунулся из-под коротенькой юбочки.

– Нет никаких развлечений: в театры не ходят у нас; ну, я все-таки, знаете, много читаю: хожу на Сенную, в читальню Островского – знаете. Не посещаю гимназии: после приходится лгать, что в гимназии был.

Митя пристальным глазом вперился в коленку: она – беспокоила.

– Что же, Митюшенька, – вы без вины виноватый. Оправила юбочку.

– Ибсена драму прочел, – ту, которую вы говорили.

– «Строителя Сольнеса»?

– Да.

– Ах, вы, милый уродчик, – звучал ее гусельчатый голосочек, – запущенный; у, посмотрите: вся карточка – в перьях.

Лизаша нагнулась: он – слышал дыхание.

– Дайте-ка, – я вас оправлю: вот – так.

И – откинулась; и, поднося папироску к губам, затянулась, закрыв с наслаждением глазки.