Тайна центрального района - Валерий Георгиевич Шарапов

— А что такое?

— Кривенький на один глаз, — пояснила она.

Помолчали.

— И по поведению, говорите, смирный, — сказал Саныч.

— Вы знаете, Ванечка, смирный, — подхватила она, — такой спокойный. Пожалуй, что даже раздражающе спокойный. Бывают такие, знаете ли.

Иван Саныч из вежливости согласился, хотя ни одного подобного не встречал. Он уточнил:

— То есть прямо ничего за ним не водится, это имеете сказать, Раиса Александровна?

Она подтвердила, что именно это. Остапчук не отставал:

— Не ворует у своих, не доносит, делится с товарищами…

— Именно, — подхватила она, улыбаясь тонко, — не крысятничает, не стучит, не жлобится.

Нет, Саныч не поперхнулся, но слова, употребляемые этой старой интеллигенткой, его приятно удивили.

— Похоже, мы понимаем друг друга.

— Я не сомневалась. Мне бы хотелось подтвердить, что Хмара — мальчик вежливый, режим не нарушает. По поводу учебы не могу ничего сказать, лучше поговорить с педсоставом. Но то, что он тут не к месту, чужой — это тоже подтверждаю. Вы знаете, детский коллектив тонко ощущает чуждый элемент и, как любой здоровый организм, начинает отторгать, в том числе агрессивно.

— Иначе говоря, бить.

— Именно. Я вашу иронию понимаю, Ванечка.

«Вот как?» — удивился сержант, который ничего эдакого в виду не имел, а спросил, исключительно пытаясь перевести с педагогического языка на человеческий.

— Да, да, имеются тут детишки, куда более заслуживающие выволочки и интереса.

— Например?

— Скажем, Бурунов, Таранец — совершенно не социализированные молодые люди. От горшка два вершка, но дерзят, как взрослые. И лексика, ай-ай… — она покачала головой, — они явились сюда по направлениям, в детдоме кражу совершили, но, как обычно у нас бывает, решили, что с их стороны была просто шалость.

Иван Саныч одобрительно крякнул — да, так бывает.

— Если бы меня спросили, я бы сказала, что им место именно в колонии трудового воспитания. Помимо активного труда, таким персонам просто необходима изоляция. А они даже не понимают, какой шанс им дан стать людьми. Ведут себя как авторитеты…

Тут Иван Саныч спохватился, что время уже позднее, а он все еще не выяснил вопроса, из-за которого явился. Они распрощались как старые друзья, и напоследок сержант не сдержался и поинтересовался, кем изволила трудиться раньше товарищ комендант.

— Если не секрет, конечно.

— Почему ж секрет? Последние пятнадцать лет как раз все по колониям, — и, увидев, как лицо у сержанта начинает вытягиваться, с улыбкой уточнила: — Что вы. Не надо так уж изумляться. Я в Даниловской колонии для беспризорников работала, потом — для малолетних преступников.

— То-то слышу слова знакомые…

— А вы что же, из нашей системы?

— Нет, я сочувствующий. Любитель, можно и так выразиться. И у вас, стало быть, богатый опыт общения с подобным элементом.

— Имеется, — просто подтвердила комендант, — а поскольку сказываются возраст и здоровье, решила податься, где поспокойнее.

От всей души пожелав коменданту удачи и уточнив, где располагаются первокурсники, Остапчук распрощался.

«И все-таки когда ни в чем не повинного калеку, пусть не вписавшегося в коллектив, всем миром колотят почем зря, неужели это нормально? — размышлял он, держа путь в обиталище первокурсников. — Возможно, что у мелкоты сиротской так принято? Если вот и комендант, товарищ компетентный, ничего странного не видит — стало быть, и нечего огород городить, и сами разберутся. Что ж, может, и мне объяснят?»

Глава 9

Там, где не видели ничего страшного ни опытный товарищ комендант, ни опытный людовед сержант Остапчук, Колька Пожарский видел много чего. Это он Николаем Игоревичем именовался, всего-то ничего, но мозги и наблюдательность малолетнего уркагана сохранил. И они, помноженные на не по годам богатый жизненный опыт, да еще и на тесный опыт общения с «малышней», некоторые из которых имели уже усы больше Колькиных, давали повод для дерготни. Нередко на него накатывала злоба, бывало, и руки опускались, но ни разу не ощущалось ничего похожего на благодушное успокоение. Да и с руководством поблагодушничаешь, как же.

Часа за три до вышеописанного разговора Колька как раз получил очередное пропесочивание от Ильича. Старик нудил:

— Николай Игоревич, приучайся уже к тому, что ты отвечаешь теперь не только за себя.

Ну, Колька с ним не первый год знаком, промолчал и лишь склонил голову: понимаю, мол, чего уж. Однако Семена Ильича не умилостивишь деланым раскаянием.

— Объясни, сделай одолжение, почему у тебя перерасход вырос аж на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым месяцем.

Колька подумал, но вынужден был признать, что не знает. Предположил лишь:

— Портачат, Семен Ильич.

— Много.

— А как же учиться, не допуская ошибок? Сами понимаете, не все семи пядей во лбу, нет-нет да попортишь болванку.

— Так, а ты на кой поставлен? Как раз чтобы меньше портачили.

Свежая, отрезвляющая мысль. На это и отвечать смысла нет. Старик поворчит еще около трех-пяти минут да отпустит.

Колька все чаще и чаще ловил себя на том, что сам себе нравится. Откуда только появилась в нем такая взрослость, солидность, снисходительность к слабостям окружающих, философское отношение к своим собственным — ну а кто без греха? Можно признать, что в своих собственных глазах рос, как опара на дрожжах. Конечно, он все еще тот самый Колька Пожарский, бывший хулиган и ворюга, и формально все еще отбывавший по малолетке, пока не будет снята судимость. Те, кто за бумажками людей не видит, воспринимают его именно так. Точь-в-точь как неведомый, то есть не виданный ни разу, но наверняка жирный, потеющий и утирающийся платочком кабан из кадров, который воспрепятствовал трудоустройству Пожарского-сына к отцу в лабораторию.

Вражина! При воспоминании о крахе мечты Колька снова завелся. Так ведь обидно! Все ж было на мази, все документы в кадрах лежали — толстенная папка, которую распирало от положительных характеристик, ходатайств педагогического коллектива, общественности — бодрые, суровые, сдержанные, но какие же проникновенные! Трогательно писал одноглазый капитан. И памятник чугунный бы расплакался.

Вот уже выходить на работу, но тут поменялось руководство: непосредственный батин начальник был переброшен на другой участок, чуть ли не под команду самому Чертоку. Объективно всем хорошо, и стране, и ему, выдающемуся инженеру, и даже перед отцом развернулись самые блестящие перспективы: немедленно пошли разговоры о повышении.

Несладко лишь Кольке. Ведь новое руководство, как волна после шторма, потащило за собой всех своих, в том числе и в кадры. Новый начальник этого отдела, в свою очередь, приволок своих «надежных», с которыми «сработался», а перед старыми немедленно принялся важничать и осторожничать с ними. И первым делом с удовольствием запорол кандидатуру Пожарского-младшего — как бы что не